История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 84

• Предыдущая
• 84/92
• Следующая

когда даже революционеры были изящны и аристократичны. Его

автобиографические записки тоже пронизаны лирической идеализацией жизни

старой аристократии, с примесью весьма благовоспитанного и изящного

либерализма, когда автор говорит о самодержавии и бюрократии.

Послереволюционная Россия, все время возникающая в его мемуарах,

представлена только как кипящий котел грязи. Стиль его несколько нарочито

небрежен, отрывочен, иногда слишком гладок, но легок и приятен.

Другой беженец в прошлое – Павел Петрович Муратов, один из колумбов

древнерусского искусства, о чем я уже говорил в предыдущей главе; его

История древнерусской живописи (1914) до сих пор остается самым полным

исследованием на эту тему. Его Образы Италии, тоже написанные до войны,

своим стилем напомнили бы английскому читателю хорошо знакомого ему

Вернона Ли, разведенного пожиже. В голодные и холодные 1918–1921 годы он

обратился к художественной литературе и написал роман Эгерия, об

итальянском XVIII веке. Там есть сложная любовная и политическая интрига, и

весь он проникнут любовью к барочному Риму и Римской Кампанье. Стиль

имитирует стиль восхитительного романа Анри де Ренье La double Maitresse.

Эгерия не свидетельствует о большой творческой силе, но она продукт

высочайшей культуры и сильнейшей любви к красоте. Патетиче ское звучание

сообщает ей помещенная на последней странице дата: Москва, 1920 год. С тех

пор Муратову удалось еще раз увидеть Италию и разделить восторги

итальянцев по поводу заново открытого искусства художников барокко.

Еще один обращенный в прошлое писатель – Марк Алданов (псевдоним

Марка Александровича Ландау), но его исторические романы отнюдь не бегство

от современности. Напротив, он изучает прошлое, чтобы понять настоящее и

его романы о французской революции надо читать с точки зрения революции

русской. У Алданова «латинский» ум, он ироничен и превыше всего почитает

здравый смысл. В нем есть что-то от Стрэйчи, хотя он очень далек от

свойственного автору Королевы Виктории идеального чувства меры. Первый

его роман Святая Елена (1921), который переведен на английский язык,

является лучшим его романом; он менее перегружен эрудицией и аллюзиями на

сегодняшний день, чем Девятое термидора (1923). Но оба романа –

занимательное чтение и к тому же свободны от греха излишнего

184

мудрствования, которое убивает историче ские романы Мережковского.

Алданов, кроме того, острый и колкий политический автор. Его французская

книга о Ленине (1921) написана со слишком очевидным пред убеждением, но

эссе Клемансо и Людендорф, напечатанное тогда же, выдерживает сравнение с

самыми блестящими портретами м-ра Дж. М. Кейнза.

Другой писатель, которого можно сравнивать с м-ром Литтоном Стрэйчи, – Георгий

Блок (двоюродный брат великого поэта), чьи прекрасные эссе о жизни Фета (особенно

Рождение поэта, 1924) – чуть ли не первый в России опыт создания биографии, дающей

надежную информацию и одновременно читающейся как литературное произведение.

6. ШКЛОВСКИЙ И ЭРЕНБУРГ

Послереволюционная русская проза характерна преувеличенным

вниманием к стилю, в ущерб «идеям» и «вопросам». Она сделалась открыто и

подчеркнуто формальной. Произошло это под влиянием Ремизова, Белого и

Замятина. Способствовало этому и рождение новой школы литературных

критиков, объединенных тем, что (не совсем верно) называется формальным

методом. «Формалистам» принадлежит сентенция: «произведение искусства

равно сумме приемов, использованных для его изготовления» – формула,

снимающая все «идеологические» и «философские» интерпретации и сводящая

все развитие литературы к развитию литературных форм. Я еще буду говорить

о формалистах в главе о литературной критике, но здесь уместно поговорить о

самом заметном из них – Викторе Шкловском.

Шкловский родился в 1893 г. в еврейской семье, из которой уже вышло

несколько заметных литераторов. Изучал филологию в Петербурге и стал

главным инициатором формалистского движения и одним из основателей

Опояза (Общества изучения поэтического языка), ставшего основным тараном

нового учения. В 1916 г. он был мобилизован и служил механиком в

автомобильной роте в Петербурге. Он сыграл заметную роль в февральско-

мартовской революции 1917 года как член партии эсеров и стал членом

Петроградского совета; его сделали комиссаром Временного правительства на

фронте, сначала в Галиции (где он был ранен во время разгрома при Калуш-

Галиче), потом в Персии. В 1918–1920 гг. он частью занимался разработкой

своих литературных теорий, частью строил заговоры против большевиков и

воевал на их стороне против белых. В 1921 г. он был самой заметной

литературной фигурой среди петербургского молодого поколения, которое он

учил теории литературы. В 1922 г. он бежал из России и таким образом избежал

суда за свою заговорщическую деятельность. Но после короткого пребывания в

Берлине он вернулся в Россию и помирился с советскими властями. Теоретик

он, несомненно, блестящий, хотя стиль у него аффектированный и неряшливый,

а сам он поверхностен и совершенно лишен чувства исторической перспективы

и чувства меры. Но идеи, которые он пустил в оборот – здравые идеи,

оказавшиеся очень плодотворными. Как критик он умело применяет свои

любимые теории к любому литературному произведению, старому и новому,

отбрасывая их «идеи» и «философии» и сводя их к чисто формальным

элементам. Любимый его писатель Стерн, и на примере Тристрама Шенди он

продемонстрировал два своих любимых явления: «игру с сюжетом» и

«обнажение приема». Недавно он опубликовал подробный анализ Крошки

Доррит, в котором демонстрирует приемы «романа тайн». Сам он не писал

художественных произведений, но у него есть место не только в теории

литературы, но и в самой литературе, благодаря замечательной книге

воспоминаний, название для которой он, верный себе, взял у своего любимого

Стерна – Сентиментальное путешествие (1923); в ней рассказаны его

185

приключения от Февральской революции до 1921 года. По-видимому, книга

названа так по принципу « lucus а поп lucendo» («роща не светит» – лат. форма,

означает «по противоположности»), ибо всего замечательнее, что

сентиментальность из книги вытравлена без остатка. Самые кошмарные

события, как, например, резня курдов и айсоров в Юрмии, описаны с

нарочитым спокойствием и с изобилием фактических подробностей. Несмотря

на аффектированно-неряшливый и небрежный стиль, книга захватывающе

интересна. В отличие от столь многих нынешних русских книг, она полна ума и

здравого смысла. Притом она очень правдивая и, несмотря на отсутствие

сентиментальности, напряженно эмоциональна. При всех своих недостатках это

самая замечательная книга на подобную тему. После Сентиментального

путешествия Шкловский выпустил «роман в письмах» – Zoo (1923). Здесь все

недостатки его предыдущей книги непомерно вырастают, а достоинства не

сохраняются. Она жеманна, неряшлива, визглива и слишком охотно занимается

личной жизнью автора и его друзей. К сожалению, эти черты стиля Шкловского

имели такое же большое влияние, как его теории, и у молодых людей теперь

модно начинать литературное поприще с натянуто-шутливой и претенциозной

«автобиографии»*.

Влияние Шкловского шло в направлении переноса внимания с меньших

узлов на более крупные, со стиля на конструкцию. Сейчас это называют

«западной» тенденцией прозы, в отличие от «восточной» тенденции к

• Предыдущая
• 84/92
• Следующая