Каменный пояс, 1975 - Шишов Кирилл Алексеевич - Страница 61

Андреев поудобнее примостился на камне и стал готовить удочки — у него их было две. Одолевало нетерпение. Вроде бы самый храбрый ерш и самый отчаянный окунь только и ждут твоего червяка. Не поторопишься — упустить можешь, дед поймает, вон у него сколько удочек. По давнишней, еще с детства, привычке, поплевал на червяка и забросил первую удочку, затем — вторую. Поплавки легли на воду спокойно и замерли.

Григорий Петрович косится на деда. Тот внимательно наблюдает за своими поплавками. Ага, у него качнулся один, завалился набок и поехал в сторону. Но дед не спешит, выжидает — пусть покрепче возьмет крючок. Потом берет удилище и тянет на себя. С плеском выскочил из воды окунь и повис в воздухе на леске, дергаясь. Дед ловко поймал его, снял с крючка и сунул в пестерь. Пока налаживал червяка, заплясал другой поплавок. Дед закинул удочку, которую держал в руках, и взялся за другую. Раз — и вытащил ерша. И начался у деда конвейер. Не успеет снять рыбку с одного крючка, глядишь, болтается уже на другом.

А у Андреева тишь и гладь. Не признала сугомакская рыба челябинского рыбака! Дед не успевал справляться с пятью удочками, а Григорий Петрович за это время поймал всего семь окуньков.

Но наступило затишье и у деда. Вот тогда он и проявил интерес к соседу.

— По обличью-то, как я погляжу, вроде нездешний? — сказал он. — Откудова?

— Из Челябинска.

— В отпуск, небось?

— В отпуск.

— У нас хорошо. Раздолье. И рыбалка опять же ладная. Красотища кругом — помирать не надо. У сродственников гостишь-то?

— У матери.

— Чей же будешь?

Григорий Петрович ответил.

— Вон оно как! Знавал твоего родителя, любитель был рыбу ловить, царство ему небесное. Житье-то в Челябинске ничего, лучше нашего?

— Как сказать? Лучше там, где нас нет.

— Это верно. Мой Васька в Свердловске живет, а пишет: тятя, не тот коленкор, лучше нашего Кыштыму нету на свете городов. Тоскую, пишет.

— Возвращался бы домой.

— Я ему тоже — плюнь на все и сюда, в Кыштым. Не едет, ядрены шишки. Нечего, слышь, делать у нас.

— Кто же он?

— По ученой части. Тоже приезжает рыбачить, а нынче у моря отдыхает. Чего туда потянуло?

У деда снова запрыгал поплавок, у Григория Петровича — сразу оба.

Возились с удочками молчком. А как снарядили их, продолжили разговор, благо поплавки вели себя мирно.

— Меньшая-то каждое лето приезжает. Страсть уважает свежую рыбу. Как она тут, я рыбаком становлюсь. Все озера обшастаю, а на уху или пирог поймаю. Намедни на плесе подъязка славного словил — на кило, пожалуй, потянет. Вчерась окунь здесь подходящий клюнул.

— А дочь тоже в Свердловске?

— Там. Она, вишь, десятилетку кончила, а Васька туда ее и вытребовал. Учил в институте. Теперича она сама там студентов учит. Башковитая, не хвалясь скажу. А вот по семейной жизни невезучая.

— Отчего бы?

— В лицо уродилась красавица, не в меня, в мать. У меня-то, гляди, нос картошкой, брови, как у лошади грива. Нету во мне красоты. А вот Евдокия у меня баская в молодости была, Ленка в нее. Только вот мужика себе подходящего не найдет. Повязался какой-то брандахлыст, она ему и поверила. Мальчишку народили, и брандахлыст-то укатил неведомо куда. Советовали через суд его разыскать, а она, ядрены шишки, не хочет. Больно ученая, нос задирает. Я, говорит, унижаться не хочу, сама проживу. Внучонок ласкобайкой растет, пятый годок ему. Нам со старухой утеха. Ленка-то в Свердловске, а он у нас. Намедни и сама прикатила.

— Учительница?

— Я ж говорю — студентов учит. Дома не успеет носа показать — и по соседям. Собирает она, вишь ты, как его... уж больно мудреное слово, натощак и не выговоришь. Ну, песни там всякие, небылицы...

— Фольклор?

— Во-во! Будь оно неладное. Поначалу ко мне приставала: расскажи да расскажи. В молодости-то я и вправду всяких сказок знал, не перечтешь сколько, а теперича перезабыл. Стану рассказывать, а она останавливает — не то, говорит. Будто повторяю, которые уже в книжках написаны. Откуда мне знать — писаны они или не писаны. Осталось в памяти, вот я и рассказываю. Одну сказку все же записала. Про Липунюшку.

— Так эта сказка тоже в книгах есть.

— Вот так ядрены шишки! А она говорит нет. Где та сказка напечатана-то?

— Ее Лев Николаевич Толстой написал.

— Вон оно как. А что же, он в здешних местах бывал?

— Нет.

— А как же он про Сугомак сказку знает?

— У него не про Сугомак.

— А моя про Сугомак. Интересуешься?

— Конечно!

— Сказка — дело умное. Рыба-то никак перекур устроила? Может, и нам того — перекурить?

Старик вытащил пачку «Беломора», хотел угостить Андреева, но тот отказался — давно бросил.

— Видишь мыс в озере выдается? — показал старик на дальний берег: там был взгорок и корабельные сосны на нем. — Знаешь как зовут?

— Толстый мыс.

— Верно, парень. Хоть живешь в Челябинске, а родные места не забыл. Толстые там сосны растут, потому и прозвание такое. В ранишние-то времена землянка там была, а в этой землянке и жил Липунюшка.

— Землянка, наверно, и сейчас есть?

— Нету. Теперича там рыбаки балаган поставили. Да ты меня, ядрены шишки, не перебивай. Сам собьюсь. Была у Липунюшки мать-старушка и на всем белом свете никого больше. Девицы на него не заглядывались, сморчок на вид был — рябенький да сухопаренький. Но голову бог дал светлую и руки золотые. Рыбу-то, вишь, ловил, а матушка продавала. Тем и жили. До войны, бывало, какая-нибудь старушка покладет рыбу в решетку, решетку на тачку, ездит по улицам — кому рыбы надо? Помнишь, небось?

— Еще бы!

— Липунюшка ловил, а она — продавала. Придет на бережок, сядет на камушек и кричит сынка-то. Он услышит ее голосок и отзывается — плыву, матушка, плыву, рыбки тебе везу. Привезет, а рыба вся на подбор — лини, щуки, окуни с лопату, подъязки случались тоже. Мать ему поесть принесет. Посидят так-то на бережку, поговорят о том, о сем и опять каждый на свою работу. Однажды слышит Липунюшка, будто кто-то зовет его в неурочный час. Матушка не должна еще прийти: голос-то на ее и не похож. Не поплыл, а вскорости матушка пришла, ее-то голос он знал, отличал от любого. Отдал ей рыбу, поел, как водится, и говорит: «Звал меня кто-то, матушка. Голос твой и не твой. Не поплыл я». — «Еще позовет, тоже не плыви, сынок. Это лесная девка тебя кличет». А тот, глупенький, спрашивает: «Какая такая девка? Не слыхал я что-то про такую». — «И дай бог не слыхать. У нее любовь жгучая. Кто полюбит лесную девку, белый свет забудет. Ее за то от людей прогнали. Полюбит одного, высушит и другого ищет. Не откликайся ей, сынок». — «Ладно, матушка», — это ей Липунюшка отвечает, а сам думает: «Ишь какая на свете любовь есть, а я и не знал. Чудно даже — от любви высохнуть можно. От любви цветут, ядрены шишки, а не сохнут, тут матушка что-то напутала». И вот на другой день приходит опять лесная девка — уж она как повадится, ее не отобьешь — и зовет Липунюшку. Так, ядрены шишки, и зовет: «Иди ко мне, Липунюшка, иди, не покаешься. Дам я тебе то, чего никто не давал и не даст».

Любопытно ему все же хоть одним глазком взглянуть, какая она есть-то. Вспомнил наказ матушки, шепчет: «Чур, чур, не меня». Оторопь берет. А девка кличет и кличет его. Будто чует, что на сердце у него смятение. Ладно, думает, гляну однова и обратно. За погляд-то ведь денег не берут. Поплыл Липунюшка к берегу, не надо было ему уж плыть-то. Матушка далеко, не поможет, хотя и вещало ей сердце о беде. Пристала лодка к берегу, глянул Липунюшка на лесную девку и оторопел. Она красавица невозможная, а в глазах прямо-таки огонь — опалил Липунюшкино сердце. И стояла она перед ним в чем мать родила. Потерял Липунюшка волю свою и увела его девка в лес. Пришла матушка на бережок, видит: лодка на волнах качается, рыба в ней всякая, а сына нету. Обо всем и догадалась — значит, увлекла его лесная девка в свои владения. А оттуда еще никто не возвращался. Собрала в кошелку последнюю рыбу, поплакала, предала анафеме бесстыжую и поплелась домой.