Каменный пояс, 1975 - Шишов Кирилл Алексеевич - Страница 60

Внезапно над молодыми соснами вырос светло-зеленый купол церкви. Знаменитая белая церковь — видно ее с любого конца города.

Прогремел под колесами мост через Кыштымку. Смиренная плотиной электролитного завода, она расплескалась в крутых берегах — в крутоярах, как говорят кыштымцы. Течет медленно, заросла ряской, кувшинками, камышами.

На крутых берегах гнездятся дома, сбегаются в улицы и уходят к центру города.

Из вагона Григорий выскочил первым. Приземистое желтое здание станции почти не изменилось. Только за последнее время с боков пристроили к нему служебные помещения.

Этот вокзальный дом повидал многое. Темной ночью провели здесь жандармы Бориса Швейкина, втолкнули в арестантский вагон и увезли на расправу в Екатеринбург. А десятилетие спустя, светлым июньским днем, вернулся он из сибирской ссылки в родные края. Ступали на эту землю и Михаил Иванович Калинин и Серго Орджоникидзе, и хранят об этом дорогую память кыштымцы.

А вон высятся Сугомак и Егоза, безмолвные и вечные часовые. Они всегда приветствуют приезжающих первыми, их отчетливо видно на горизонте еще у Аргаяша.

Дома в Кыштыме, в основном, одноэтажные, рубленые из сосен или заливные из шлака. Расселились по земле широко — с огородами, садами, амбарами, сеновалами. Улицы то стремительно взбираются на косогоры, то сбегают с них. Нет здесь звонкого движения как в Челябинске. Зато воздух — не надышишься. Притек он с гор, попахивает лесным дымком и настоем трав, а еще в июле — огородным укропом.

Давненько не живет здесь Григорий Петрович. И наезжает в гости редко. Потому и друзья в этом тихом городке у него почти перевелись.

И чудно как-то! Идет по знакомой улице. В иных местах даже камни горбятся те же самые, что горбились еще в его детстве.

А люди другие.. Неведомые.

Вот дом на углу Пушкинской и Республики — корпус, как называют здесь четырехоконные дома. Те же наличники, тесовые добротные ворота с резными украшениями. Даже лавочка-скамеечка у ворот сохранилась из тех немыслимо далеких времен. Прошумело над домом тридцать лет, а он вроде бы и не изменился.

Но постучи в окно и спроси:

— Здесь живет Михаил Муратов?

На тебя посмотрят с удивлением — это что же, человек с луны свалился? Убит Михаил Муратов в Отечественную, похоронен вдали от родного Кыштыма, на далекой Смоленщине.

Или еще один дом, тоже корпус, на улице Кирова, рядом с отчим домом. Идет мимо него Андреев и косится на окна. Никого не видно. А то появится чье-либо неведомое лицо: постояльцы. Сам хозяин в тихий летний вечер сидит у ворот на лавочке и разговаривает сам с собой. Ему семьдесят. Он почти глух. Волосы редкие, седые наполовину. Оброс седой щетиной, бреется редко — раз в неделю.

Это дядя Петя Бессонов. В четырехоконном доме до войны было шумно и тесно — росло семеро ребят, один другого подгонял. Жил здесь и друг Григория — Николай. Не вернулся с войны.

Повырастали бессоновские ребята, обзавелись семьями, понастроили свои дома. Умерла хозяйка. Опустел шумный, веселый дом. И доживает свой век дядя Петя один-одинешенек. Пустил вот квартирантов в свой огромный дом.

С людьми говорить ему трудно — на уши слаб. Был он котельщиком. Клепал котлы, ставил металлические трубы. Не было тогда еще сварки. Били в ту пору заклепки кувалдами — звон стоял по всему Кыштыму. Глохли на такой работе. Оттого и звали их глухарями.

Часами сидит дядя Петя на лавочке и разговаривает сам с собой, беседует с покойной женой своей Антониной Назаровной, отчитывается ей о своем житье-бытье бобыля:

«Вот ведь, Тонь, как дела. Пензию получил, чекушку купил, тебя помянул. У Генки гости были, меня не позвали. Не позвали, Тонь. Лялька приходила, чаю приносила. Я ведь чаю, Тонь, забываю кипятить. Мне одному-то зачем!»

— Здравствуйте, дядя Петя! — здоровается с ним Григорий Петрович.

— Мое почтенье! — отзывается тот. — С приездом!

И опять уходит в себя. Отгорела яркими сполохами его жизнь. Но не исчезла бесследно — продолжается в сыновьях и дочерях, во внуках тоже — собери вместе, целая рота получится. Продолжается его жизнь в трубах и котлах, которых он понаставил на своем веку несметное множество и которые продолжают еще служить людям.

Проснулся Андреев вдруг. Загадывал не проспать, но проснулся не потому что загадывал. Разбудили петух и собака. Петька горланил во все горло под самым окном, а оно было открыто и только занавешено тюлем. Пушок лаял не на чужого, а на кого-то своего — радостно, с повизгиванием. Потом звякнула щеколда. Пес тявкнул умиротворенно и, гремя цепью, полез обратно в конуру досматривать свои собачьи сны. Ага, это Виктор, муж сестры, ушел на работу. Сама сестра с двумя сыновьями теперь в пионерском лагере — она там воспитателем.

А петух не унимался. Если не орал, то горделиво и звонко выговаривал: «Ко-ко! Ко-ко!»

В комнате полусумрак. Солнце придет сюда во вторую половину дня. В этом доме Григорий Петрович прожил первые восемнадцать лет.

Мать давно не спит. Ходит в другой комнате — слышен звук отодвигаемого стула, шарканье веника по полу.

Мать старенькая — под семьдесят. Но неугомонная и деятельная. Их с отцом соединила гражданская война. Иначе откуда бы коренному кыштымцу узнать девушку с Камы? Отец, пока военная судьба не забросила его в городишко Сарапул, вообще плохо представлял себе Каму-реку. А мать про Кыштым не слышала и подавно. Приехав сюда, поначалу тосковала по Каме, но годы и новые привычки сделали свое. И лишь недавно горько повздыхала — как хочется поглядеть на родные места.

Мать всю жизнь швея. С пятнадцати лет. Еще ученицей всадила в палец иголку, стала вытаскивать и поломала. Так обломок иголки и остался в пальце. Сразу не вытащила, а потом побоялась — не сделать бы хуже. Со временем притерпелась. И лишь на склоне лет почувствовала тянучие боли в левой руке. Палец оперировали, извлекли обломок иглы, сплошная ржавчина.

После того, как умер муж, совсем изменилась — стала раздражительной. А послушает разговор дяди Пети с самим собой и не может удержаться от слез.

Бессоновский дом примыкает к дому Андреевых — двор ко двору, потому и слышно все.

Встает мать рано. Сейчас, подметая другую комнату, остановилась у дверей и прислушалась: спит ли сын? Услышала крик петуха. Вышла с веником во двор и замахнулась на горластого:

— Кыш! Ишь раскричался!

Андреев улыбнулся. Спрыгнул с постели и выглянул в окно. Мать заметила его. Спросила:

— Разбудил тебя мохноногий?

— Какой час?

— Шестой.

— Ого! Пора!

— Куда хочешь?

— На Сугомак.

Озеро Сугомак в двух километрах от города, по берегам оторочено сосновым бором. С запада смотрится в ясную воду гора Сугомак. Если поглядеть на южный берег, через седловину проглядываются горы главного Уральского хребта. Юрма. Сплошная синь без резких деталей.

Григория Петровича опередили мальчишки. Трое из них замерли у кустов. Серьезные рыбаки, если прибежали в такую рань и не шумят. А у каменной насыпи пристроился дед. На седых волосах лежит кепчонка. В зубах папироса. Плечи, несмотря на тепло, покрыты брезентовой робой — такие выдают на заводах как спецовку. Черные шаровары заправлены в кирзовые сапоги. У ног — плетеная корзина-пестерь, закрытая фанерной крышкой. Сбоку на крышке сделан вырез — бросать улов.

Веером закинуто пять удочек — основательный рыбак. С таким не грех посидеть рядышком, если не прогонит.

— Доброе утро, — поздоровался Григорий Петрович.

Рыбак глянул из-под лохматых бровей, пробурчал что-то невнятное и потянулся за одним из удилищ — поплавок с красной головкой принялся подпрыгивать, а от него по тихой воде побежали мелкие круги. Однако вскоре поплавок успокоился.

Старик выпрямился и выплюнул под ногу потухшую папиросу.

— Ну, как, отец, клюет?

— Балуется, — неохотно отозвался тот.

— На уху поймать можно?

— Попробуй.

Григорий Петрович расположился неподалеку. Насыпь выложена камнями, к воде спускается круто. Когда англичане в Кыштыме стали налаживать производство меди, то они проложили узкоколейную дорогу в Карабаш. Там добывали колчедан, выплавляли из него черновую медь, которую везли по этой дороге в Кыштым на электролиз. В нынешние времена проложена до Карабаша широкая колея в другом месте, узкоколейку забросили, а рельсы отправили на переплав.