Христианство: Античность, Византия, Древняя Русь - Фроянов Игорь Яковлевич - Страница 29

Однако в массах продолжали жить раннехристианские идеалы. Они упрочивались контактами с восточными дуалистическими учениями, резко противопоставлявшими силы добра и зла, царство бога и мир сатаны. К числу последних нужно в первую очередь отнести распространившееся с середины III века на Востоке манихейство, оказавшее огромное влияние на последующее развитие народных ересей.

С массовым распространением христианства проблемы единства церкви обретали особое значение. Церковь не только выработала на собственной практике, но и усвоила идеи римской государственной практики конца III — начала IV века и в значительно больших, чем было свойственно последней, размерах стала рассматривать разномыслие как прямое предательство. Античное язычество не знало той остроты и беспощадности внутренних конфликтов, какими отличалось христианство. Подлинное его состояние к началу IV столетия было старательно фальсифицировано последующей христианской историографией. После окончательной победы христианства ортодоксальное направление уже не могло признать, что его предтечи пришли к началу решительной борьбы достаточно слабыми. Тогда бы отчетливей выступила подлинная роль государства, что было не особенно выгодно церкви.

Новейшие исследования житийной литературы обнаруживают, что немалое количество христианских мучеников, позднее причисленных к лику ортодоксальных святых, в конце III — начале IV века, в действительности принадлежало не к официально победившему христианству, а к признанным затем еретическим течениям, продолжавшим традиции раннего христианства. Таким образом, и внутренний конфликт в церкви нарастал.

По-видимому, правы те исследователи, которые считают, что и сама христианская церковь в начале IV века в не меньшей, а, может быть, в большей степени нуждалась в союзе с государством[34]. Это отчетливо видно и по той ожесточенной борьбе направлений в христианстве, которая развернулась сразу же после признания его законной религией.

Союз церкви и государства ведет свое начало от Константина I (306–337), признавшего равноправие христианства с другими культами и склонявшегося к особой его поддержке, за что он был признан православной церковью «равноапостольным». Тогда же начинается многовековая история европейских «христианских монархий» — христианского государства вообще, которая проходит через все средневековье.

В истории взаимоотношений Константина с христианством и церковью еще много неясного. Христианская Историография немало потрудилась над идеализацией Личности этого императора, стремясь освятить его авторитетом многое из того, что получило распространение в практике церкви и ее отношениях с государством лишь в дальнейшем.

То, что Константин формально стал «первым христианским императором», не бесспорно. Он действительно склонялся к христианству, поддерживал его, в императорском окружении было немало христиан, император прислушивался к их мнению. Но укоренившаяся легенда о принятии им крещения на смертном одре вызывает сомнения. Еще не умершая в современной историографии идея, что, создавая Константинополь, он одновременно стремился создать и новую «христианскую столицу», в противовес языческому Риму, не выдержала проверки.

Трезвый прагматик, настойчиво продолжавший политику Диоклетиана, Константин более всего был озабочен укреплением единства империи и дорожил многовековым авторитетом и сложившимся значением Рима как столицы единого государства. Он и его ближайшие преемники исходили из этой политической концепции, имевшей немаловажное значение и для истории церкви. Рим продолжал оставаться столицей, важнейшим символом единства империи. Основанный же в 324 году Константинополь мыслился не как новая столица империи, а только как личная императорская столица и одновременно главная военная ставка. При Диоклетиане «личной» столицей и центром управления была Никомедня. Отличие Константинополя заключалось в том, что старый Византий на Босфоре, ставший Константинополем, был заново отстроен как постоянная личная императорская столица. Но это его положение исторически было неустойчивым. Каждый новый император мог перенести свою столицу в любое место, казавшееся ему более удобным для управления, Константин и его преемники редко жили в столице. Вместе с ними кочевали верхушка администрации, главное военное командование, двор. В дальнейшем и правители западной половины империи часто меняли свои столицы-резиденции: ими были то Милан, то Равенна, то какой-либо иной крупный город империи. Константинополь исторически оказался идеальным центром восточной половины империи, а преемственность власти в династии Константина сделала его своего рода наследственной столицей.

Но даже при том, что в «личной» столице могли в большей степени проявиться собственные симпатии императора, не обнаруживается никаких следов его стремления превратить Константинополь в христианскую столицу. Церковное строительство в городе при нем и его ближайших преемниках было достаточно скромным, а церковный глава константинопольских христиан до второй половины IV века не возвышался в ряду обыкновенных епископов империи и находился в подчинении митрополита малоазийской Гераклеи. Все это никак не свидетельствует об активном стремлении императора поднять духовное значение и авторитет церкви Константинополя как христианской столицы. В этом плане Константин также признавал приоритет Рима. Римские епископы уже в 314 году получили в качестве резиденции Латеранский дворец.

В системе представлений самого Константина большую роль играла синкретическая система культов во главе с культом Солнца. Солярный культ фактически более других приближался к христианскому монотеизму, был реальным мостиком к единобожию[35]. Для Константина христианство было одним из элементов в совокупности культов, призванных упрочить идеологическое единство империи и императорское единовластие.

Проблема борьбы христианства и язычества в IV веке и отношения к ней императорской власти, государства во многом еще нуждается в изучении. Две трети столетия понадобились церкви для того, чтобы христианство восторжествовало. Однако у нас мало оснований считать, что государство постоянно и последовательно боролось с язычеством. Гонения против язычников во многих случаях были поверхностными, касались определенных групп, а не массы населения, зачастую обусловливались не столько религиозными, сколько государственно-политическими мотивами, судя по многочисленным эдиктам против язычества. Если верить в реальную результативность и последовательное осуществление каждого из них, оно должно было значительно раньше утратить свое значение и сойти с исторической сцены, чем это произошло в действительности.

Отношение Константина к христианству и церкви определялось политическими мотивами, политическим расчетом. Вероятно, не столь правильно прямое утверждение, что Константину был нужен союз не столько с христианством, сколько с церковью[36]. Было бы ошибочно противопоставлять одно другому, но Константину действительно нужен был союз не с христианством вообще, широким и разнородным религиозным движением, а с теми его направлениями, которые отвечали интересам верхушки позднеантичного общества и победу которых могла обеспечить церковь. Он в полной мере оценил ее готовность к союзу, как и потребность в поддержке, желание ради этого пойти на компромисс. Были ясны выгоды этого союза и возможности церковной организации как института.

Как нельзя более кстати подходил к условиям эпохи призыв к смирению, когда жестокой эксплуатации и угнетению подвергались не только рабы, но и все возраставшая масса свободного населения империи. Не случайно Ф. Энгельс подчеркивал, что христианство того времени «совершенно неповинно в постепенном отмирании античного рабства», трансформированных античных порядков[37]. Церковь не внесла никаких видимых изменений в реальное положение даже своих собственных рабов. И в VII веке они также трудились в поместьях и владениях церкви и монастырей.