Юнармия - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/38
• Следующая

На лбу у офицера надулась жила. Он достал беленький платочек и вытер лоб.

– Я спрашиваю вас: кто украл винтовки? Что вы мол­чите, как бессловесная скотина? Говорите, а то я отсчитаю каждого десятого и…

Командир бросил на пол окурок и затоптал его.

– Ты арестован, – ткнул он пальцем в грудь первого попавшегося мастерового.

– Убери руки, не тронь, – спокойно отстранил коман­дира рабочий.

– Хам! – пронзительно закричал командир. – Говори, где винтовки?

И он с размаху ударил мастерового белой перчаткой по глазам.

– За что бьешь, гад полосатый? Я ничего не знаю, – хрипло крикнул рабочий.

– Знаешь, сволочь! Комендант, взять его!

К рабочему подскочил комендант, схватил его за ворот рубашки и поволок к двери.

– Бей живоглотов! – закричал кто-то. Я узнал голос Ильи Федоровича.

Над головой командира пролетел железный обрубок и тяжело ударился о стену. Комендант выпустил мастеро­вого.

– Ни с места, стрелять буду! – прохрипел командир бронепоезда и выхватил из кобуры маузер.

Толпа двинулась на него стеной. В воздухе засвистели гайки, ключи, обрезки железа. Командир поднял маузер и выстрелил прямо в середину толпы. Один рабочий вдруг качнулся, будто кланяясь, и повалился вперед. Я сразу даже не понял, что с ним случилось. Видел только, как он уткнулся седоватой головой в засыпанную опилками зем­лю. Рабочие расступились. Командир бронепоезда и ко­мендант круто повернулись и быстрым шагом вышли из депо.

Илья Федорович бросился к упавшему рабочему, на­гнулся над ним и приподнял его голову.

– Смотри, да это Леонтий Лаврентьевич! – крикнул Васька.

– Кончен, – сказал Илья Федорович и побелел, как мертвый.

Он разогнул спину и посмотрел вслед офицерам:

– Ну, держись теперь! Припомнится!

Все стояли вокруг Ильи Федоровича и смотрели на его перекосившееся от гнева лицо.

– Ну что ж, – сказал Илья Федорович, – молодцы те, кто винтовки взял. Так и надо.

Гудок надрывался, голосил. Струя белого пара билась в воздухе над длинным железнодорожным депо. Но масте­ровые в этот день на работу не вышли.

Они проходили мимо депо и сворачивали на вторую линию поселка, к дому, где жил Леонтий Лаврентьевич.

Вся улица у низенького домика, крытого старой соломой, была набита мастеровыми, поселковыми и станични­ками.

Я, Андрей и Васька протиснулись за Ильей Федорови­чем во двор.

Илья Федорович держал обеими руками большой ме­таллический венок, который деповские сделали в мастер­ских. Жестяные листья венка дрожали и звенели.

Толпа расступилась, и мы прошли в комнату. Леонтий Лаврентьевич лежал в некрашеном гробу, наспех сколо­ченном мастеровыми. Его крутой подбородок и впалые щеки обросли белой щетиной, грудь была плоская, как доска.

Мы постояли молча несколько минут. Потом Илья Фе­дорович положил в ноги покойнику венок, поправил склад­ки на простыне и негромко сказал:

– Ну, взяли.

Четыре крепких молодых парня перекинули через плечи белые полотенца, подняли с табуретов гроб и понесли. Следом двинулась толпа. Две женщины вели жену Леонтия Лаврентьевича. Она всхлипывала и вытирала слезы плат­ком, свернутым в комочек.

Впереди шел Илья Федорович и нес на голове крышку от гроба.

Вместе со всеми мастеровыми весь наш отряд шагал за гробом. Вдруг Васька толкнул меня локтем и тихо ска­зал:

– Вон Порфирий!

Я вытянул шею. Рядом с моим отцом шел Порфирий в своем брезентовом плаще с капюшоном и что-то шептал отцу на ухо.

Ворота кладбища были широко открыты.

Гроб пронесли по узенькой тропинке между старыми, покосившимися вправо и влево крестами и поставили у не­глубокой ямы.

Илья Федорович стал на кучу земли у самой ямы и, глядя себе под ноги, медленно заговорил:

– Товарищи, белые убили нашего мастерового…

Больше он не сказал ни слова и заплакал. Тогда из толпы вышел Порфирий. Он взобрался на соседнюю моги­лу и спокойно начал:

– Братья казаки и мастеровые! Бьют нас офицеры, вешают шкуринцы, расстреливают дроздовцы. За что погиб человек? Разве он преступление какое совершил? Товари­щи, если мы молчать будем…

В это время за оградой послышался дробный топот, и в ворота кладбища влетели конные казаки. Они скакали через насыпи и ограды прямо к открытой могиле. Тут они врезались в толпу и стали направо и налево стегать нагай­ками с размаху по чему попало – по плечам, по спинам, по лицам.

Все бросились бежать.

Андрей, Васька и я пустились напрямик через выгон в поселок

На бегу Васька хватал куски желтой глинистой зем­ли и. не оборачиваясь, швырял через плечо.

Вдруг сзади на кладбище послышался треск досок. Я оглянулся. Это лошади раздавили гроб.

Когда мы с Васькой были уже дома, прибежали Илья Федорович и мой отец. Илья Федорович стер рукавом кровь, сочившуюся из рассеченной губы, и чуть слышно сказал:

– Ну, Леонтия теперь никто не забудет. Памятник ему нынче казаки поставили.

Дня через три-четыре после похорон Леонтия Лаврен­тьевича Андрей поздно засиделся у нас и остался ночевать.

Вечером я, Васька и Андрей примостились на крыльце и разглядывали на небе звезды. Мы высматривали Боль­шую Медведицу. Андрей, вытянув руку, показывал на небе ковш, но я, как ни старался, не мог его разглядеть. Тогда Андрей взял мою руку и стал водить ею по воздуху.

– Вот дерево – видишь? Сбоку труба – видишь! Так ты смотри между деревом и трубой. Ну вот. Теперь веди руку вверх. Видишь?

Я молчал.

– Видишь ковш? – снова спросил Андрей.

– Ничего, Андрюша, не вижу.

Андрей разозлился и опять ткнул моим пальцем вверх. В это время калитка скрипнула, и во двор, осторожно сту­пая, вошел какой-то парень. Он остановился посреди дво­ра и тихо позвал:

– Гришка… Андрей…

– Сенька!.. – так и задохнулся Андрей и вскочил на ноги. – Откуда?

– От наших, через фронт ходил, – сказал Сенька.

Мы даже рты разинули.

– А мы думали, тебя убили давно, – сказал Васька.

– Нет, жив покуда.

– А отца нашел? – спросил Андрей.

– Нашел. В Курсавке он.

– А у нас тут что делается! – громко зашептал Вась­ка. – Делов целые горы. Идем за погреб, там разговари­вать будем.

Мы пошли за погреб. Васька все время забегал вперед, ощупывал Сенькины карманы, отворачивал полы его пид­жака.

– Да что ты меня рассматриваешь, словно куклу фар­форовую?

– Тоже, загордился! Посмотреть нельзя? Да? – сказал Васька.

– Да чего ты ищешь-то?

– Маузер смотрю или бомбы там…

– Ну, смотри, смотри, – басом сказал Семен. – Все равно – ничего не видно. Темнота, хоть глаз коли.

Мы уселись на скамеечке. Андрей чиркнул спичкой. Пока она горела, мы рассматривали Семена.

Семен стал как будто больше и шире в плечах. Лицо у него погрубело и обветрилось. Он был в пиджаке, сши­том из солдатской шинели, в ватных штанах и здоровенных красноармейских сапогах.

– Ты где же сапоги такие достал?

– Выдали. В Красной Армии.

– Как выдали? – удивился Андрей.

– Да так! Под расписку. Покуда сношу.

Семен вытащил из кармана красноармейскую махорку. Мы закурили.

– Махорку тебе тоже в Красной Армии выдали? – спросил я.

– И махорку. Там всем красноармейцам по две пачки дают.

– Да ты разве красноармеец?

– Мы вместе с отцом служили. Я, брат, и на броневи­ке был.

– На броневике?

– Ну да.

– Да говори толком, по порядку все, – не утерпел я. Сенька уселся на камне поудобнее, откинул полы пид­жака и стал рассказывать:

– Помните, вы меня на станции встретили? Казаки меня тогда сцапали и домой потащили. Ну вот, поколесил я с ними по всему поселку… А потом, нечего делать, домой привел. Мать плачет. Надька, Катька пищат. А казаки ме­ня лупят. Вот пощупай.

Мы все по очереди пощупали длинный рубец над ухом у Сеньки.

• Предыдущая
• 21/38
• Следующая