Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 77
- Предыдущая
- 77/122
- Следующая
Запыхавшийся, отбившийся от Женьки Кустик подбежал, встал напротив, наклонил пегую голову к костлявому плечу. Глаза озорно сияли.
— Шурчик-мурчик будет как огурчик...
И сразу — будто тьма...
Гурский говорил о блокаде памяти. Вернее, о фильтре. О таком, который пропускает в память прошлое небольшими дозами. И к тому же прошлое это — как бы обесцвеченное, без переживаний. Словно не с тобой это было, а с другим. И давно, давно, давно...
«Иначе, Полушкин, вам просто не выжить. Тоска убьет вас, говорю это прямо. И главное — вы не сможете сделать то, что вам предназначено...»
«Что предназначено?»
«Об этом позже. Сначала о блокаде. Вы согласны?»
«Как хотите...»
«Нет, это вы должны решить...»
«Ладно...» — Он и правда устал от тоски.
И... ничего не случилось. Но прошлая жизнь как бы отгородилась полуметровым стеклом (и были на этом стекле совсем непрозрачные пятна). А к нынешней жизни стал проявляться слабенький, но все же интерес. Проклевывался тонкой травинкой. Особенно, когда разговор заходил о Рее...
А сейчас... сейчас то стекло будто рухнуло со звоном осколков.
...Ник, Платон, Женька, Тина и Кустик потерянно смотрели, как новый их приятель съежился на корточках и сотрясается от плача. Слезы были взахлеб, не сдержать. Что же делать-то?
Тина в сердцах дала Кустику подзатыльник.
— Балда! Доигрался со своими дразнилками! Смотри, до чего довел человека!
И Шурка услышал. Да, сквозь неудержимый плач все же услышал эти несправедливые слова. Рывком выпрямился. Не останавливая слез, взял Кустика за плечи, придвинул к себе — словно от ударов защищал:
— Ну, вы чего! Он же не виноват!.. Он... Это я... Сам...
Надо было спасать Кустика, спасать себя. Если не поймут, откуда эти слезы, может рассыпаться начавшаяся дружба. И тогда что? Опять один, один... И не будет Женьки... Будет лишь прорвавшаяся сквозь блокаду беда...
— Он же не знал!.. Я сам... потому что... это сразу вспомнилось. Вы не злитесь... Потому что отец тогда сказал такие же слова, и потом... почти сразу...
— Шурчик-мурчик, будешь как огурчик... — Отец смеялся, поправляя на нем новую зеленую бейсболку. А комната была залита неудержимым июньским солнцем. И теплый ветер колыхал шторы. Он был с запахом доцветающей сирени. Шурка нетерпеливо переступал новенькими зелеными кроссовками. В нем тугими струнками звенело ожидание радостного путешествия и свободы. Школьный год — позади. Отчетный концерт в «Аистятах» — позади. А впереди — аэродром, первый в жизни полет и — море! На том южном берегу, куда не докатились гражданские войны и кровавые разборки. Они еще есть, такие берега...
— Сейчас отвезу домой шефа, поставлю машину, и мы с тобой на автобус. В аэропорт.
— Пап, ты только недолго!
— Двадцать минут... — Хлопнула дверь, зашумел лифт. Шурка заломил бейсболку, шагнул через упавший чемодан, встал перед зеркалом. Нарядный такой, собравшийся в путешествие мальчик. Счастливый десятилетний папин Шуренок, у которого впереди одни радости...
Словно трещины пошли по зеркалу. Загрохотали внизу на улице черные железные молотки...
Шурка опять сел на корточки. Пахло мокрой травой и дровами. Остальные присели вокруг Шурки. Он вздрагивал и вытирал глаза. И ничего не скрывал, когда рассказывал. Только слово «папа» произносил с легкой запинкой, потому что уже отвык.
— Папа... он работал в фирме «Горизонт». Ну, то с компьютерами было связано. Небольшая фирма... Он был шофер, возил директора, дядю Юру Ухтомцева. Он не только шофер был, а еще как бы и помощник, консультант... И вообще они были друзья... Раньше папа работал не шофером, а диспетчером на аэродроме, но его выжили. Потому что не хотел поддерживать забастовку. Все диспетчеры решили бастовать, на их место послали военных, а папа говорит: «Они же в пассажирских полетах ни бум-бум. Люди могут погробиться». И вышел на работу. Ну, и потом не стало ему там жизни... Вот он и ушел в «Горизонт»...
Шурка всхлипнул опять. И чтобы не дать ему расплакаться снова, Женька спросила:
— Вы с папой вдвоем жили, да?
— Да... Мама умерла, когда мне пять лет было... Он сперва женился второй раз, но ничего хорошего не вышло. Ну и мы вместе, двое... Мы хорошо так жили. А в тот день — все сразу... как бомба...
...Когда он выскочил из подъезда, у машины никого не было. В лобовом стекле — частая цепь пробоин. Шурка раньше видел такое в кино. Дядя Юра Ухтомцев отвалился на спинку сиденья. А отец сидел за рулем прямо. И смотрел мимо Шурки. В уголке рта набухла крупная, как алая ягода, капля. Шурка закричал...
Тот крик надолго застрял у него в ушах. Засел в легких занозистым деревянным кубиком. И жил с этим кубиком Шурка долго. Сперва в детприемнике, потом в интернате. Кубик мешал дышать, и Шурка часто кашлял. Воспитательница водила его к врачу. Тот сказал: «Бронхит». А это был не бронхит, а застрявшая тоска. И горькое беспросветное недоумение: «Почему это так? За что?»
— ...Понимаете, все разом куда-то... ухнуло. Ни отца, ни дома...
— А дом-то... — напряженно оказал Платон. — Квар-тира-то куда девалась? Она же твоя...
— Боже мой, да на нее тут же... слетелись, как вороны. Оказалось, что у кучи людей документы. Будто отец ее продал...
— А нельзя, что ли, было пойти, доказать? — спросил наивный Кустик.
Шурка проглотил последние слезы.
— Ага... Я сперва так же думал. О справедливости... Сбежал из приемника, пошел в милицию. Пустили меня там к одному... Следователь Хорченко. Он сразу: «Квартира — не мое дело. Ты лучше скажи: знаешь, что у отца был пистолет?» Я это, конечно, знал. У папы «Макаров» был. С разрешением. Папа мне давал стрелять в лесу. Я в консервную банку научился попадать с десяти шагов... Я и говорю:
«Знаю, конечно...»
А этот Хорченко:
«Тогда скажи: куда он девался?»
И давай катить на меня. Ну, мол, будто я этот пистолет куда-то спрятал... А мне до того, что ли, было?.. А «Макаров» этот, скорее всего, был тогда и не у папы, а в сейфе, в «Горизонте». Папа наверняка его сдал перед поездкой, в самолет ведь с оружием не пускают. Я так и говорил сначала. А Хорченко:
«Ты мне мозги не пудри. Я знаю, что у вас дома был тайник...»
И потом еще несколько раз меня из приемника таскали в милицию. Будто уже совсем обвиняемого: «Где пистолет? Говори, если не хочешь в спецшколу!» Они там даже не понимали, что мне все равно: хоть в спецшколу, хоть на тот свет... Один раз я не выдержал, как заору на этого Хорченко:
«Чего вы ко мне привязались! Лучше бы арестовали тех, кто отца убил!»
А он:
«Ты еще тут глотку драть будешь, сопляк! Последний раз спрашиваю: где пушка?»
Ну, я и выдал в ответ:
«Если, — говорю, — была бы у меня эта «пушка», разве бы вы, гады, ходили живые? Вы — одна лавочка с бандитами...»
Он вскочил, замахнулся, а я в него плюнул...
Били Шурку профессионально. Так, чтобы не было следов.
В маленькой комнате без окон. Двое ловких, коротко сопящих парней в пятнистой робе. От них пахло табаком и кирзовыми башмаками. Шурка так и не понял, чем били. Боль раскатывалась по внутренностям тугими резиновыми шарами. Распластанный на лежаке Шурка сперва дико вскрикивал, потом кашлял и мычал. И злорадно думал, что сейчас умрет и тогда уж этим гадам придется отвечать, не отвертятся. Тогда он еще не полностью избавился от наивности...
А кроме того, сквозь боль проскакивали отрывочные мысли о пистолете. Мысли-проблески. «Если бы у меня и правда была «пушка»...»
А потом, осенью, когда на краю кладбища нашел он среди мусора ту прямую латунную трубку, мысли были уже четкие...
Это случилось, когда он жил в интернате...
Нет, про трубку не надо. По крайней мере, сейчас не надо...
- Предыдущая
- 77/122
- Следующая
