Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 63

• Предыдущая
• 63/122
• Следующая

Я обомлел.

Он сел рядом, на тахту.

— Хватит уж сырость пускать... Даже разбиться нельзя по-настоящему...

— Это ты?! Ты снишься или живой?

— Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет...

Я прижался к нему плечом.

— Не сердись...

— Ага, «сердись»! Думаешь, это легко, когда тебя за уши вытаскивают оттуда?

— А кто тебя... за уши?

— Он еще спрашивает! Кто, как не ваша милость!

— Сережка, ты больше не уйдешь?

— Я есть хочу, — сказал он.

Я на цыпочках, чтобы мама не проснулась, пробежал на кухню. Взял там хлеб и холодные котлеты. И скорее назад: вдруг вернусь, а его нет!

Сережка по-прежнему сидел на тахте. Тощий, взъерошенный, в порванной майке. Свитер и ботинки сбросил.

Котлеты и хлеб он сжевал быстро и без всяких слов. И чем больше ел, тем добрее делался. Заулыбался наконец:

— Уф... наверно, лопну.

— Ты больше не уйдешь? — опять спросил я.

— Можно я у тебя переночую? Потому что куда мне теперь?

— Конечно!

До раскладушки было не добраться, мы легли рядом. Сережка был горячий, с колючим локтем и плечом. Живой... На плече — глубокий, едва заживший рубец. Я разглядел его прежде, чем выключил ночник.

— Сережка, а что там было? Как?..

Он сказал глуховато:

— Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно, и ладно...

— Но ты правда больше не уйдешь насовсем?

— Насовсем — не уйду...

Я зашмыгал носом от счастья.

— Но встречаться нам придется только по ночам. Все ведь думают, что меня нет.

Я был готов и на это. Но...

— А где будешь жить-то?

— Уйду в Заоблачный город, устроюсь как-нибудь...

— А мы будем летать как прежде?

— Будем... Только...

— Что? — опять вздрогнул я.

— Ты станешь расти и расти. А я теперь не смогу. Если разбиваются, после этого не растут...

— Тогда и я не буду!

Кажется, он улыбнулся в темноте.

— Нет, Ромка, у тебя не получится.

— Почему?

— Ну, ты же... не разбивался насовсем.

— Тогда я... тоже!

— Только посмей!

— Тогда... я не знаю что! Здесь я буду расти, а там всегда оставаться таким, как сейчас! Как ты!

Он сказал очень серьезно:

— Что ж, попробуй. Может, получится...

У меня получилось.

Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Мельничному болоту, где безотказные чуки жгли посадочные костры.

И туда же приземлялся Сережка-самолет.

Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но все же умел превращаться в крылатую машину, как и раньше. Я всего-то лишь крыло повредил, а летать после этого не мог. Сережка же — пожалуйста!

Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему ремонт. Не разовый, а капитальный....

Кстати, Сережка помирился со Стариком. И они вместе колдовали теперь над новой моделью современных Безлюдных Пространств. Старик даже разрешил Сережке прилетать в Заоблачный город прямо в виде самолета, хотя это и нарушало какие-то правила...

Итак, я рос, делался взрослым, но по ночам, при встречах с Сережкой оставался прежним Ромкой Смородкиным. Нас обоих это вполне устраивало. И мы летали все дальше и дальше — в такие Пространства, где Гулкие барабаны Космоса гудели, как набат.

Всяких открытий и приключений у нас было столько, что хватило бы на десять книг!

Иногда я рассказываю о наших приключениях своей дочке Надюшке. Она слушает мои рассказы с таким же интересом, как долгоиграющие пластинки со сказками про Маугли и Синдбада-Морехода.

Бывает, что Сойка слушает. И улыбается чуть загадочно. Конечно, она все помнит.

Но может быть, она думает, что сказка про полеты и ей, и мне приснилась?

Порой я и сам вздрагиваю: а вдруг ничего этого нет? И Сережки нет?

Для доказательства, что все это правда, я ночью улетаю с Сережкой в далекую-далекую степь, где всегда светит луна и причудливые камни — идолы и чудовища — чернеют среди высокой травы. Я рву там луговые цветы и с ними возвращаюсь домой.

Ромашки, клевер и розовые свечки иван-чая, появившиеся в доме февральским застывшим утром, — это разве не доказательство?

Надюшка от удивления смешно таращит глаза, а Сойка молча утыкается в цветы лицом...

Вот и все. Теперь вы сами видите, что слухи оказались пустыми. А слезы — напрасными. «Сказка стала сильнее слез». Никто не разбился до смерти.

Никто. Честное слово...

  1993 г.

Змей был сделан из тонкой оберточной бумаги и просвечен полуденным солнцем. Снизу он казался золотистым.

Дергая мочальным хвостом, змей летел над обширными бугристыми пустырями.

Бугры поросли чертополохом с мохнатыми пунцовыми шариками, сизой полынью, репейником и всякими травами, что на заброшенных местах достигают человеческого роста и украшают себя желтым и белым мелкоцветьем. А выше всех зарослей стояли в жарком воздухе розово-лиловые свечи иван-чая. Этим летом он цвел особенно густо.

Полет змея был не ровный, а с частыми рывками. Ясно, что кто-то бежал по пустырю и тащил за собой нить. Но кто именно бежит, было не разглядеть. Лишь качание верхушек выдавало его путь.

На склоне пологого бугра была в зарослях проплешина — с клевером и подорожниками. На ее краю стояли двое мальчишек. Один — кудлатый и коренастый, с сумрачным лицом, в разноцветных шароварах и перешитой десантной тельняшке. Второй — тонкий, белобрысый, голубоглазый, с гладкими волосами и хохолком на темени. Он был в просторных шортах и такой же, защитного цвета, рубашке с распашным воротом, погончиками и шестью накладными карманами. Эта одежда в многочисленных барахольных ларьках продавалась под названием «анголка» — явное влияние недавнего знаменитого сериала «Африканские призраки». В карман можно было засунуть по три автоматных рожка. Но мальчишкины карманы были почти пусты, лишь в одном — горстка фаянсовых осколков совсем не военного назначения.

Имена двух друзей пока неизвестны. Придется одного называть Кудлатым, а другого Белобрысым, хотя, наверно, это не совсем удачный вариант.

Друзья тревожно следили за змеем. И за качанием травяных верхушек. Тихо было. Слышалось только мальчишечье дыхание да нарастающий шелест от того, кто бежал.

Белобрысый наконец сказал тонким голосом:

— Вот паразит! Ни вправо, ни влево...

— Тише... Может, еще свернет.

— Не свернет. В самую точку прет, как на радиомаяк...

Кудлатый расправил плечи и хмуро заключил:

— Значит, сам виноват.

— Может, сказать, чтобы уходил по-хорошему?

— Кто сейчас ходит по-хорошему? — умудренно возразил Кудлатый. — А если и уйдет, потом приведет шоблу...

— Если надаем ему по хребту, тоже может привести.

— Придется так надавать, чтобы не захотел.

Белобрысый обеспокоенно потрогал на макушке хохолок.

— Еще ведь неизвестно, кто кого. Какой он... Может, и не один...

— Не вздрагивай раньше срока.

— А кто вздрагивает? — И Белобрысый попрочнее расставил ноги.

Шум в бурьянной чаще нарастал.

И наконец неизвестный с разбега выскочил на лужайку.

— А ну, стой! — разом крикнули два друга. Один густым, другой звонким голосом.

И враг замер.

Это был не страшный враг.

По правде говоря, никакой не враг.

Мальчишка лет восьми, запыхавшийся и взъерошенный, в трикотажном летнем костюмчике, сплошь покрытом картинками из мультфильмов про Африку: пальмы, бананы и всякие там звери-крокодилы. Главный цвет картинок был зеленый, и будто нарочно, в тон им, крупными кляксами зеленки были заляпаны мальчишкины ноги. А волосы — светло-желтые и глаза тоже светло-желтые, как у косматого льва, отпечатанного посреди майки.

Но теперь глаза эти быстро темнели от испуга.

• Предыдущая
• 63/122
• Следующая