Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 34

• Предыдущая
• 34/122
• Следующая

— Как у тебя дела?

— Нормально...

— Посуду вымыл?

— Ага, — соврал я (успею еще до обеда).

— У меня заседание кафедры, на обед я не приду. Разогрей суп, вермишель, залей ее яичницей. Компот в холодильнике...

— Ага...

— Ты мог бы отвечать и более развернуто.

— Ага... То есть я все понял. Не волнуйся.

— Не вздумай опять питаться всухомятку.

— Не вздумаю.

— И... вот еще что. Я позвонила Надежде Михайловне, она, возможно, согласится остаться с тобой...

Я чуть не крикнул «ура», но засвербило в носу и в глазах. Какой-то кашель получился.

— Что с тобой?

— Ничего... Ма-а... ты хорошая.

— А ты подлиза, — с облегчением сказала ма. — И совершенно негодная личность.

— Ага! И врун! Потому что по правде я еще не мыл посуду. Но я сию минуту! До блеска! Всю-всю...

Потом я неподвижно сидел минут пять и словно таял от облегчения и виноватости. И решил перед мытьем посуды на минутку выбраться на балкон.

Ох и чудесное это время — летнее утро!

Солнце светило слева, половина двора была в тени от тополей, жара еще не наступила. Тянул ветерок. На веревках, словно морские сигнальные флаги, качалось белье.

Одуванчики были, как осевшая на траву золотая метель. Жаль только, что на всем дворе — никого. Лишь у подъезда на лавочке — неизменные бабка Тася и бабка Шура, слышны их голоса.

Но нет, неправда, что совсем никого! По границе света и тени шел пушистый черный кот. Это был знакомый Пушок, он жил на четвертом этаже у Гриши.

Мне всегда хотелось, чтобы дома у нас жила кошка или собака. Но я об этом даже не заикался. У мамы жестокая аллергия на шерсть, это нервная болезнь такая. И ничего с ней не поделать (как и с моей)... А с Пушком я иногда играл: спускал с балкона бумажную «мышку» на длинной нитке, и Пушок прыгал за ней и гонялся с величайшей охотой. Молодой он еще, резвый.

Сейчас нитки и бумаги под рукой не было. Я схватил с полочки на перилах карманное зеркальце и пустил в траву зайчика. Прямо перед котом, по теневой стороне. Пушок тут же клюнул на эту приманку — прыг за солнечным пятном! Прыг опять!.. Но рука у меня дрыгнулась, зайчик скакнул в заросли у забора и пропал. Пушок тоже влетел в репейники — как пушечное ядро! И скрылся там, не стал выходить. Может, нашел более ценную добычу?

— Ну куда ты, дурень! Пушок! Пушок!..

И вдруг я услышал негромкий, чистый такой голос:

— Это ты меня зовешь, да?

Мальчик стоял у сарая в тени высокой железной бочки (потому я его сразу и не заметил). Стоял, нагнувшись и поставив ногу на обрубок бревна — видимо, перешнуровывал кроссовку. Теперь, окликнув меня, он медленно выпрямлялся.

Сперва мне показалось — Вовка Кислицын из соседнего дома. В такой же, как у Вовки, полинялой клетчатой рубашке, в обрезанных и разлохмаченных у колен джинсах, в синей бейсбольной кепке с орлом и надписью «USA, CALIFORNIA». Из-под кепки торчали по кругу сосульки светлых волос. Но вот он встал прямо, и я понял: не Вовка. Повыше и потоньше. Раньше я его не видал. Но в то же время лицо казалось знакомым. Наверно, потому, что было очень обыкновенным.

С улыбчивой готовностью к разговору мальчик сказал опять:

— Ты меня звал?

Я удивился, но без досады, весело:

— Вовсе не тебя, а кота! Разве ты Пушок?

— Нет, я Сережка!

Он отозвался с такой простотой и охотой, что во мне будто распахнулась навстречу ему дверца.

— А я — Ромка!

Сережка словно того и ждал:

— Вот и хорошо! Ромка, спускайся сюда!

Я откачнулся от перил. Как если бы медсестра отодвинула меня холодной ладонью.

— Я не могу...

— Заперли, да? — спросил Сережка с веселым пониманием.

Тогда я сказал сразу (если захочет, пусть уходит):

— Не заперли, а просто я не могу. Я на инвалидном кресле.

Ничего не изменилось в Сережкином вскинутом ко мне лице. Казалось, услышал он что-то совсем обыкновенное. Вроде как «мне в комнате прибираться надо» или «у меня пятка порезана, больно ходить». И сразу, с прежней готовностью к знакомству:

— Ну, тогда можно я к тебе приду?

— Да! — Я опять грудью лег на перила. — Иди! Второй этаж, двадцать шестая квартира!..

Он кивнул и убежал в подъезд, а я, дергая колеса, выбрался с балкона, покатил через комнату, зацепился за стол. Я суетился, словно Сережка мог не дождаться, когда я открою. В передней осторожно тренькнул сигнал...

Я откинул цепочку, лязгнул замком, толкнул подножкой кресла дверь и отъехал назад. И Сережка встал на пороге.

— Здравствуй!

— Ага, здравствуй... заходи... — Я отъехал еще.

Он шагнул, глянул по сторонам, повесил свою бейсболку на отросток оленьего рога (есть у нас такая вешалка). Опять посмотрел на меня. Глаза — серовато-зеленые, с желтыми точками в зрачках. На вздернутом носу царапины — словно кошка цапнула.

— Ты один в доме, да? — В голосе была нерешительность.

— Один... Да ты чего стесняешься? Мама была бы рада!..

— Я вспомнил, у меня на носке дырка, — вздохнул Сережка. Он уже сбросил кроссовки и теперь смешно шевелил большим пальцем, который выглядывал из голубого носка.

— Да зачем ты разулся-то? Что у нас тут, музей, что ли?

— А чего пыль в дом таскать! У вас паркет...

— Ох уж паркет! Ему сорок лет! Занозистый, как горбыль... — Я говорил торопливо, со сбивчивой радостью, сам не знаю почему. — Ну, пошли! — И покатил в комнату. В большую, главную.

Сережка вошел следом. Приоткрыл рот, завертел головой.

— Ух, сколько книжек у вас! Не соскучишься...

— Ага. Эту библиотеку еще дедушка начал собирать...

— А он кто? Ученый, да?

— Почему ученый? Он главный бухгалтер был, на хлебозаводе... Он давно умер, меня еще на свете не было. И бабушка... Раньше здесь большая семья жила, а сейчас только мама да я...

— Просторно... — несмело отозвался Сережка, все оглядывая стеллажи.

— Да... Ну, пошли ко мне.

В моей комнате Сережке понравилось еще больше. Здесь не было чинной строгости книжных стеллажей, а был привычный мне (и, видимо, ему) беспорядок: книжки, расщипанные по столу и пианино, конструктор на полу, большая карта мира с наклеенными на нее картинками-корабликами, краски и карандаши вперемешку с пластмассовыми солдатиками. В общем, все такое, про что мама говорила «черт ногу сломит».

— Значит, это твоя каюта?

— Каюта, берлога, пещера... Ну, ты садись где-нибудь...

— Ладно... — Он из старого (еще бабушкиного) кресла убрал на пол солдатиков, провалился в продавленное сиденье, засмеялся. Потом вспомнил про дырку на носке, засмущался опять, спрятал ногу под кресло. А я позавидовал ему: у меня никогда не было дырок на носках, они ведь получаются от протаптывания.

— А вот эти рыцари и крепости на картинках... Это ты сам рисовал, да?

— Сам...

— Здорово! — восхитился он.

Я пробормотал, что «чего там здорово-то, ерунда...».

Сережка, вытянув шею, все вертел головой. Волосы у него были песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками — справа длинное, слева коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком языка. На тонкой шее я заметил шнурок от ключа. И опять подумал, какой он, Сережка, обыкновенный, привычный и потому будто давным-давно знакомый.

Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Сережкину знакомость, нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность, когда не знаешь, о чем говорить. Сережка опять начал старательно оглядывать комнату. Теребил бахрому на штанине и помусоленным пальцем трогал под коленкой изрядный кровоподтек.

— Крепко ты приложился, — сказал я. — В футбол играл, да?

— Не-а! — обрадовался он. — Это на дворе об кирпич...

— Небось искры из глаз, — посочувствовал я.

— Целый салют!.. А у тебя тоже вон блямба на колене!

— Да мне-то что! Я же не чувствую...

Сережка перестал улыбаться, помялся.

— Совсем, что ли, не чувствуешь?

• Предыдущая
• 34/122
• Следующая