Плащ и шпага - Ашар Амеде - Страница 4

• Предыдущая
• 4/64
• Следующая

Луиза вскрикнула. Он схватил её за руки.

— Вот он, страшный час, — пробормотал он.

— Да, страшный, — в отчаянии произнесла она, и слезы полились у неё из глаз. — Вы забудете обо мне. Война, развлечения, интриги — все это отнимет у вас время. А потом… потом и новая любовь…

— Боже, о чем это вы?

— Я останусь для вас лишь воспоминанием. Сначала, быть может, живым, раз вы меня любите. Потом все более отделенным. Наконец, и вовсе забудете обо мне. Не говорите «нет»: вы же не знаете, вернетесь ли вы сюда когда-нибудь. Как далеко мы от Парижа и к к счастливы те, кто живет вблизи Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеть тех, кого любят.

Рыдания слышались в её голосе. Колиньи упал к её ногам.

— Что прикажете мне делать? Я принадлежу вам… Прикажите мне остаться.

— И вы сделали бы это для меня?

— Клянусь, сделал бы.

Графиня страстно поцеловала его в лоб.

— Если бы ты знал, как я тебя обожаю, — произнесла она.

Но тут, отстранившись, она добавила:

— Нет! Наша честь — дороже жизни. Уезжайте, прошу вас. Только не завтра… Еще день… Эта весть об отъезде… Она разбила мне сердце. Дайте мне ещё день, и я привыкну к мысли о разлуке.

И, силясь улыбнуться, она добавила:

— Я не хочу, чтобы в своем сне вы видели бы меня такой дурною, как теперь.

И она снова зарыдала.

— Дорогая, я остаюсь! — воскликнул Колиньи.

— Нет! Нет! Не надо. Завтра я успокоюсь.

— Что ты захочешь, Луиза, то я и сделаю. Завтра я приду снова и на коленях поклянусь тебе в любви.

Он привлек её к себе. Она раскрыла объятия, и их отчаяние погасло в любви.

На рассвете Жан Колиньи спускался вниз по веревке, качавшейся под тяжестью его тела. Его шпага царапала стену башни, тормозя его, а он использовал это, чтобы, держась одной рукой за веревку, другой посылать воздушный поцелуй своей любимой. Графиня с лазами, влажными от слез, со страхом и нежностью наблюдала за ним. Вскоре он коснулся земли, бросился на траву, снял шляпу и поклонился графине. Затем быстро помчался к лесу, где его ожидала лошадь.

Когда он исчез среди деревьев, графиня упала на колени и, сложив руки, произнесла:

— Боже, сжалься надо мной!

Как раз в эту минуту граф Монтестрюк выходил из игорного зала, оставив после себя три пустых кожаных мешка. Когда он спустился вниз и пошел двором, хорошенькая блондинка — его злой гений — выглянула вниз через подоконник и произнесла:

— Какой он все же ещё молодец!

Последовавшая её примеру брюнетка добавила:

— Несмотря на возраст, у него такая статная фигура! Многие из молодых будут похуже.

Потом она обратилась к блондинке, положившей свой розовый подбородок на маленькую ручку:

— И сколько же ты получила?

— Всего-то тридцать пистолей.

— Я — сорок. Когда граф умрет закажу по нему панихиду.

— Пополам, — ответила блондинка и отправилась к капитану с рубцом на лице.

Граф меж тем отправился за сарай во дворе, разбудил своих слуг и велел им готовиться в путь.

«По крайней мере, хоть эти не забывают о своих товарищах», подумал он, заметив, что всем трем лошадям были сделаны подстилки по самое брюхо. «Но друзья познаются в беде. И, по-моему, у нас троих ещё все впереди, чтобы убедиться в правильности этих слов».

Франц молча поднялся, быстро привел себя в порядок и немедленно стал готовить лошадей. Родная Лотарингия приучила его с детства к методичной аккуратности и безусловной исполнительности в порученном деле, не вникая в цели своего господина. Его же приятель поступил несколько иначе.

Джузеппе увидел, что у графа уже нет никаких мешков с золотом.

— Значит ничего не осталось, — заметил он, взглянув на графа.

— Ничего, — ответил граф, обмахиваясь шляпой. — Черт знает, куда мне теперь податься.

— Тогда надо закусить на дорогу, а то неизвестно, когда ещё придется. Пустой желудок — плохой советник.

Франц сбегал за хлебом, ветчиной и вином. Граф, стоя, поел и запил стаканом вина. Его слуги последовали его примеру. В этой операции как-то не было заметно никакого этикета: граф и слуги, особенно Джузеппе, давно знали друг друга и привыкли к простоте обращения.

Покончив с едой, граф молча заходил взад — вперед по двору, стуча каблуками. Да и как было оставаться на месте, если ты просадил за пару часов шестьдесят тысяч ливров — все, что было получено в залог за свою землю, ещё оставшуюся у тебя. Разорение! А дома жена с сыном…

С удивлением слуги графа отметили необычную задумчивость своего хозяина. Тот все продолжал ходить, обуреваемый чуть ли не впервые в жизни черной меланхолией. Он уже ругал себя — тоже впервые в жизни, — что мало уделял времени семье до сих пор. Такую кроткую и тихую жену оставить под конец жизни без средств! А что будет с его мальчиком? Ведь он ещё не может обходиться без руководства отца. Бедный Югэ! А он-то, отец, все время думал только о себе! Тяжкий вздох вырвался из груди графа Монтестрюка.

Но надо было уезжать. Расплатившись с хозяином, граф влез на коня, его примеру последовали слуги. Через минуту они уже спускались вниз той самой узкой улицей, какой ехали сюда ночью.

Три лошади шли ровным шагом. Граф держал голову прямо, но брови его были насуплены, а губы сжаты. По временам он поглаживал свою седую бороду.

— Бедная Луиза, — шептал он про себя, — есть ещё мальчик, но у того хоть шпага всегда будет на боку. Что делать? Откупорить себе пистолетом череп? Пистолет-то вот он, на боку. Но граф был слишком хорошим католиком и слишком хорошего же рода, чтобы поступить так. Может, попытать счастья на чужой стороне? Не те годы. Такого бородача, как он, ласково уже не встретят. В пятьдесят бесполезно просить места при каком-нибудь дворе. Да и как попрошайничать ему, графу де Шарполю? Разве для этого его отец, граф Эли, передал сыну родовой герб со скачущим на золотом поле черным конем?

Но если уж суждено ему сохранить у себя одно только благородное имя, то надо бы постараться, чтобы хоть оно-то было не только незапятнанным, но и покрыто блеском. А для этого хорошо бы совершить какой-нибудь героический поступок, да ещё и оросить его кровью!

Проезжая в Лентуре мимо фонтана под названием Диана, сооруженном ещё римлянами, он решил обмыть лицо его свежей прохладной водой. Вступив под свод фонтана, он погрузил голову в его воды. В голове у него мелькнула мысль: «Прекрасны были люди, соорудившие этот бассейн! Кто знает, может, в этой воде сидит нимфа, которая вдохновит меня в эти тяжелые минуты?

Читатель должен понять графа. Он жил в те времена, когда люди больше верили в возвышенные идеи, часто воплощая их в древние образы, почерпнутые из жизни греков и римлян. Автор признается, что ему это нравится и, как бы плохо ни приходилось графу Шарполю, он (т. е. автор) все же немного завидует ему, современнику 17-го века. Впрочем, читатель меня поймет, если последует дальше за графом и остальными героями нашего романа.

Граф был человеком быстрым, и пока автор философствовал, он уже был на коне. Вскоре троица выехала за ворота крепостного вала. Открывшаяся перед ними долина уходила к горизонту, покрытому розовыми облаками. Вдали виден был Жер, по обоим берегам которого теснились тополя. Расстилавшиеся по долине луга были покрыты легким утренним туманом.

Сильные и энергичные натуры редко поддаются впечатлению от тихого пробуждения природы. Но у графа было, как мы знаем, в то утро особое настроение. Под влиянием минорных чувств, которым способствовала также и природа, он спросил себя, хорошо ли использовал он отпущенные судьбою дни. Тяжелый вздох, вырвавшийся из его груди, был неутишительным ответом.

Вдруг его осенило и он хлопнул себя по лбу (не забывайте, это век 17-й). Обратившись к слугам, он спросил:

— Не слыхали ли, старый герцог де Мирпуа у себя в лектуре или в замке?

— Вчера он возвратился из Тулузы, так что пока он должен быть в лектуре.

— Тогда скорей назад!

Они быстро возвратились в Лектур и подъехали к огромному дворцу, фасадные колонны которого были увенчаны позеленевшими от мха каменными шарами. Через три минуты ожидания в приемном зале вошедший слуга объявил графу, что герцог готов принять его.

• Предыдущая
• 4/64
• Следующая