Любовь и картошка - Киселев Владимир Леонтьевич - Страница 49

• Предыдущая
• 49/57
• Следующая

— Какие деньги? — угрюмо спросил Сережа.

— Ты не строй из себя дурачка,— еще больше обозлился Григорий Иванович.— Щербатиха-то знала про лишнюю картошку?

— Не знала, — растерянно сказал Сережа.

Он окончательно запутался. Он не знал, что отвечать. Сказать «знала» — значило признать, что он был ее соучастником, делил с ней деньги за неучтенную картошку. Сказать «не знала»?.. Чепуха какая-то получается. Как могла она не знать? Щербатиха что, слепая? Не видела, сколько ей привезли?..

— Да что ты мелешь, Серега? — Павел Михайлович заставил себя улыбнуться. Но было видно, что улыбаться ему уже совсем не хотелось.— Опомнись!

— Что все это значит? — негромко, но так, что от ответа нельзя было уклониться, спросил Григорий Иванович.

— Что вы привязались к малому? — снова вмешался дед Матвей.— Взрослые люди!.. Запугали его, запутали. И ты что на себя возводишь? — обратился он к Сереже.— Заступник нашелся!.. Ничего там в накладной не было.

Сам я ее и выписывал. А что, может, Щербатихе из Залесья ворованную картошку возят, так про это люди давно говорят... Только про кого не говорят?..

— Почему же вы мне об этом раньше не сказали? — Было видно, что Алла Кондратьевна возмущена до глубины души.— Как же можно держать такого человека в магазине?

— Ну, это дело такое,— уклончиво ответил Матвей Петрович.— Не пойман — не вор. И опять же дети у нее.

— Там, Гриша, большая сумма? — нерешительно спросила Анна Васильевна.— Может быть, можно внести? — Наташа удивленно посмотрела на мать, и Анна Васильевна так же нерешительно добавила: — Для такого дела, Наташа...

— Для какого дела? — холодно спросил Григорий Иванович.— Чтоб она под суд не пошла? Так это можно проще сделать, Аннушка. Скрыть недостачу. Или излишек, что там у нее?.. Или изъять документы. Или взять на себя ее вину — Сережа уже попробовал.— Слова Григория Ивановича звучали резко и беспощадно.— Я понимаю: тебе жалко Щербатиху. Мне — нет.

Анна Васильевна вдруг удивилась:

— Гриша, почему ты ее называешь Щербатихой? Ты знаешь, как ее зовут?

— Не помню. Какое это имеет значение?

— Надежда Никитична. Дома ты у нее был хоть раз?

— Анна,— вмешался генерал Кузнецов.— Но не в этом же дело...

— Ив этом, — отрезала Анна Васильевна и продолжала: — Жестким ты стал каким-то.

Григорий Иванович хотел возразить, но она его перебила:

— И Виктор тебе об этом говорил.

Сережа стоял в стороне, у поленницы, и слушал Анну Васильевну с чувством стыда, страха, предчувствия беды. Все перепуталось. Анна Васильевна хотела помочь Щербатихе, потому что она добрый человек. Но это теперь ничего не изменит. Его, Сережин, отец все равно до всего докопается, и тогда...

Алла Кондратьевна посмотрела на Сережу и подхватила слова Анны Васильевны:

— Правильно, Анна Васильевна. Только он не жесткий. Он бесчувственный. Параграф для него впереди человека. Ему никого не жалко. Он и сына родного не пожалеет.

— С сыном я сам разберусь,— процедил сквозь зубы Григорий Иванович и повернулся к Сереже: — Пошли домой. Всегда тебе верил. Теперь — нет. Что-то здесь не так... Но я из тебя правду вытрясу.

— Правда... правда, — проворчал Матвей Петрович и спросил: — Я из тебя правду тряс, когда вы у меня серед зимы печь взорвали? Не спрашивал, ты или Витя придумал порох сушить... Не трогай малого. Пусть с людьми посидит.

— А помнишь, Матвей,— обрадовался вдруг председатель,— как Гриша с Витей трактор в болото загнали? Старый «ХТЗ». Самостоятельно пахать придумали. Тоже им тогда всыпать следовало. Так ведь никто и пальцем не тронул... Ну зачем ты его домой тащишь? — спросил он у Григория Ивановича.— Воспитывать будешь?.. Вот, товарищ генерал,— обратился он к генералу Кузнецову,— не замечали вы, любое дело у нас можно отложить. А воспитательную работу все хотят проводить немедленно.

Он подмигнул Григорию Ивановичу. Но Сережин отец не принял шутки.

— Дооткладывались! — сказал он зло.— Если бы взрослые меньше жадничали, подличали, врали, то и детей не нужно было бы воспитывать. Они бы сами воспитывались...— Он подошел к Сереже.— Хватит! Пошли.

Сережа знал, что Наташа человек бесстрашный. Могла взобраться на самую высокую сосну. Пронырнуть под плотом. Однажды поймала руками и принесла в зоологический кабинет живую гадюку. Но одно дело долезть до раскачивающейся верхушки дерева и совсем другое — сказать в глаза то, что думаешь.

И говорила она при этом спокойно и твердо, может быть, только голос ее слегка дрожал.

— Нет, Григорий Иванович! Сережа не уйдет!

— Наташа! — строго оборвал ее генерал Кузнецов.

— Он не к вам пришел, — продолжала Наташа.— Он ко мне пришел.

— Пришел он к тебе,— сдержанно согласился с Наташей Григорий Иванович.— А уйдет со мной.

Сережа не хотел ссориться с отцом. Да еще при посторонних людях. Но у него не было выхода: промолчать, уйти с отцом — это значило предать Наташу. Сжав кулаки, набычившись, глядя в землю, он ответил:

— Я не уйду.

— Не уйдешь,— вспылил Григорий Иванович,— можешь вообще домой не возвращаться!

И Наташа, которая вдруг поняла, чем грозит Сереже ее неожиданное вмешательство, вместо того, чтоб как-то сгладить все это, выпалила:

— И не надо! И не вернется! У деда Матвея будет жить! Или у нас!.. Вот оно, ваше воспитание... Посадили какую-то тетку, а отвечать должен Сережа. Лоси по дороге бегают — отвечать должен Сережа. Никуда он не пойдет! — Она оглянулась на Анну Васильевну.— И я отсюда никуда не поеду. Ты как хочешь, а я останусь!

Казалось, она сейчас расплачется. И чем горячее говорила Наташа, тем бесстрастнее становилось лицо Анны Васильевны.

— Ты извини ее, Гриша,— мягко сказала она. И так же мягко обратилась к Наташе: — Тебя никто не заставляет. Если не хочешь — не поедем.

Это было сказано так спокойно и так определенно, что у Матвея Петровича невольно вырвалось:

— И слава богу!

— Анна Васильевна! — удивилась Алла Кондратьевна.— Вы что, всерьез?

— Дело,— едва заметно улыбнулся председатель.— Где мы директора в школу найдем посеред года.

И все и Сережа невольно посмотрели на генерала Кузнецова, который до сих пор слушал Анну Васильевну и Наташу так, будто его это совершенно не касалось.

— Мне кажется, Анна,— сдержанно сказал он,— есть вещи, которые совсем не обязательно выносить на общее собрание. Я не понимаю тебя. Наташа капризничает, а ты ее поощряешь.— Он недовольно посмотрел на насупленного, взъерошенного Сережу.— К недостаткам Сережиного воспитания я не имею отношения. Это дело Григория Ивановича разобраться в том, куда и для чего возил он картошку. Иное дело — Наташа. Ее воспитание. Напрасно я совсем отстранился от этого. Я не хочу навязывать тебе решения, но не могу, не вправе оставаться безучастным. И ты, Анна, обязана наконец серьезно подумать о Наташе. О ее будущем. Я настаиваю на ее переезде.

— Прости, но мне кажется, что в твоих словах больше заботы о твоем собственном будущем, чем о Наташином,— с беспощадной прямотой ответила Анна Васильевна.— Что же до воспитания...— Она задумалась и затем медленно и убежденно добавила: — Наташа получила самое большее из всего, что может дать жизнь: общение с человеком необыкновенным. Поэтом.

— Самое большее, что может дать жизнь,— резко, трезво, с достоинством возразил генерал Кузнецов,— это уверенность в том, что тебе не в чем себя упрекнуть.

Сережа почувствовал, что Наташа взвинчена до предела и может сейчас сказать такое, чего уже не поправишь. И действительно, Наташа негромко, но с яростью, которая, как пламя сквозь пепел костра, прорывалась сквозь сдержанность, заметила:

— Нам здесь всем есть в чем себя упрекнуть.— И в упор спросила у отца: — Ты считаешь, что из-за Сережи я не хочу уезжать?

— А из-за чего же?

— Из-за тебя!..— закричала Наташа.— Из-за мамы!.. Что же вы теперь хотите сделать вид, что не было у вас этих девяти лет? Ты говорил, что мама тебя очень обидела. Теперь ты забыл об этой обиде?..

• Предыдущая
• 49/57
• Следующая