Соль земли - Марков Георгий Мокеевич - Страница 78

• Предыдущая
• 78/144
• Следующая

Говорить всю правду Великанову Бенедиктин не хотел. "Это неостроумный шаг, но деваться некуда", – думал он с унынием.

– Я полагаю, что Захар Николаевич противиться вашему отъезду не будет. Он любит дочь и беспокоится за неё ежечасно. А вы всё-таки где надо и присмотрите за девушкой и поможете в трудную минуту.

Водомеров говорил всё это мучительно долго. Он ворочал челюстями с усилием. Но всё-таки это было уже отступлением от его первоначального замысла, и Бенедиктин приосанился.

– Ну, конечно же, само собой разумеется, Илья Петрович! – всё больше и больше оживляясь, восклицал Бенедиктин. – Я ежедневно имею честь наблюдать, как страдает, как изнывает в тоске мой учитель. Я прошу вас, Илья Петрович, в своей беседе с ним, так сказать, специально подчеркнуть эту сторону дела. Пусть для старика это будет утешением…

– А как же, скажу! Все мы люди, все человеки и живём не одной службой, – как бы в поучение и потому несколько живее сказал Водомеров.

– Совершенно верно! Более того: отмеченные вами свойства нисколько не унижают даже великих мира сего. Они очеловечивают их, делают земными, как всех смертных…

Водомеров недослушал Бенедиктина и громко зевнул, прикрывая рот толстой ладонью.

– Домой пора, Григорий Владимирович! Добрые люди вставать скоро будут. – Водомеров поднялся.

– Такова уж нелёгкая доля руководителей, – испустив протяжный вздох, посочувствовал Бенедиктин.

– Да… – неопределённо протянул Водомеров и, замыкая стол и погромыхивая связкой ключей на серебряной цепочке, сказал: – А только никто с этим считаться не станет. Чуть чего, тебе же в вину и поставят: дескать, сидел по ночам, себя замотал и людям не давал жизни.

– Ну что вы, Илья Петрович! У кого же повернётся язык сказать такое? Право же, это было бы высшей несправедливостью…

– Так вот что, Григорий Владимирович, – второй раз переходя на "ты" и не замечая этого, сказал Водомеров, – извини, но вначале доставь домой меня, а потом поезжай сам. Тут хоть разница в пятнадцать минут, но я просто уж обессилел.

– Пожалуйста, Илья Петрович, поступайте как удобнее. Я, если сказать честно, всё ещё не утратил фронтовой привычки: два-три часа сна в сутки для меня вполне достаточно.

– Молодость. Кровь сильней кипит.

– И это правда, Илья Петрович, – поспешил согласиться Бенедиктин.

Они вышли из института и сели в автомобиль. Через полчаса Бенедиктина встретила в дверях обеспокоенная мать.

– Что-нибудь случилось, Гриша?

– Всё идёт нормально, мама, – сбрасывая с себя шуршащий макинтош, спокойно ответил Бенедиктин.

Мать вопросительно смотрела на сына.

– Собери мне, мама, завтра чемоданчик с самыми необходимыми вещичками. В командировку отправляют, к Марине в Улуюльскую экспедицию.

– Вот как! Значит, все ваши дела уладятся сами собой?

– Посмотрим, мама, посмотрим… Ты знаешь меня, я не люблю преждевременно делиться своими замыслами, – произнёс Бенедиктин, проходя в свою комнату.

– Ну иди, иди, отдыхай. Не сердись, – мелко и суетливо крестя его спину, прошептала мать.

В Москве, в одном из переулков Арбата, в старом каменном доме жил профессор, доктор экономических наук Андрей Калистратович Зотов.

Андрюша, как обычно называл его Максим, был самым близким, самым дорогим, самым доверенным человеком из всех с кем Максим Строгов когда-либо водил дружбу.

Они родились в один год, в одной и той же деревне. В гражданскую войну, совсем ещё мальчишками, они были призваны в колчаковскую армию. Совершив оттуда побег, они примкнули к партизанам, воевали за освобождение своего края, а когда война окончилась, вступили в комсомол, работали инструкторами уездного комитета РКСМ, оба закончили рабфак.

После рабфака пути их разошлись. Максим, тяготевший к философии и естественным наукам, поступил на физико-математический факультет, а Андрей – на геологоразведочный. Потом партия направила их в Институт красной профессуры: Андрея на экономическое отделение, а Максима на философское.

По окончании института Андрей Зотов остался в Москве, занимая ответственные посты в центральных органах, а Максим Строгов уехал в Сибирь на партийную работу, а потом был директором политехнического института.

В годы Великой Отечественной войны Андрей Зотов по-прежнему жил в Москве, совмещая работу в Госплане с преподаванием в одном из экономических вузов столицы. Максим добился мобилизации на фронт и командовал вначале артиллерийским дивизионом, а потом артиллерийским полком резерва Главного Командования.

По-разному сложилась у друзей и семейная жизнь: Максим рано женился, Андрей после неудачной любви к Марине Строговой остался холостяком.

Чем старше становился он, тем сложнее ему было выбрать подругу жизни. Наконец незадолго до войны, когда Андрею Зотову перевалило за тридцать пять лет, он женился.

Жена его была пианисткой. Она часто разъезжала с концертами, исчезала из Москвы то на неделю, то на месяц. Всю нежность и ласку, которые оставались нерастраченными в душе Андрея, он обратил теперь на жену, считая себя человеком редкого и завидного счастья. Правда, частые разъезды жены – она работала в Гастрольном бюро – несколько омрачали существование Андрея, но они же и создавали то состояние постоянного волнения и беспокойства, которые всегда сопутствуют настоящей, глубокой любви.

Но счастье Андрея Зотова было недолгим. В начале июня жена уехала на гастроли в Минск. В день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз она попала под бомбёжку и погибла.

…Последние двадцать лет Максим и Андрей встречались не часто, с промежутками в несколько лет, но это не охлаждало их дружбы.

Зотов ходил по комнате из угла в угол. Временами он останавливался возле своего письменного стола, брал из портсигара папиросу и продолжал ходить.

Час тому назад он вернулся из Центрального Комитета партии. Беседа, состоявшаяся там, до крайности его взволновала: ему поручалось выехать в Сибирь, в Высокоярскую область, и на месте ознакомиться с возможностями развития Улуюльского края.

Высокоярск! Высокоярская область! Один звук этих слов поднимал в душе Зотова такие чувства, которые невозможно было даже приблизительно самому для себя обозначить каким-нибудь одним словом. В этих чувствах соединялась в сложном сплаве тоска с радостью, раздумье с весёлостью, спокойствие с порывом.

Зотов прожил в Москве многие годы и считал себя коренным москвичом. Правда, о родной области, в которой он родился и вырос, он вспоминал часто, но с той внутренней невозмутимостью, с какой вспоминают люди о событиях или годах давно прожитых и невозвратных.

Он никогда не подозревал, что в его душе до сих пор сохранилось столько живых и трепетных ощущений, которые могут вспыхнуть и гореть таким мятежным огнём, какой он чувствовал в себе сейчас.

Зотов ходил, ходил без устали. Это доставляло удовольствие. Мысли текли плавно и широко, как течёт река в половодье. В памяти всплывали отдельные сценки, пережитые в детстве и юности, лица родных и близких людей, обрывки только что состоявшегося разговора в Центральном Комитете. Всё это было окрашено одним общим чувством светлого и радостного волнения, которое как бы окрыляло душу и придавало собственному существованию особое значение.

Летний день близился к концу. На синеватые стёкла продолговатых окон легли оранжевые пятна заката.

Зотов направился к столу, чтобы позвонить и сообщить, что на заседание он не приедет. Но когда до стола оставался один шаг, телефон залился протяжным, настойчивым звонком. Брать трубку или нет? Мог звонить директор института, любивший перед заседаниями предварительно советоваться по вопросам, поставленным на повестку дня. Обычно Зотов охотно разговаривал с ним, но сейчас у него не было ни малейшего желания вступать в беседу, которая могла затянуться на четверть часа, а то и больше. "Не возьму трубку", – решил Зотов и сел в качалку.

• Предыдущая
• 78/144
• Следующая