Утопический капитализм. История идеи рынка - Розанваллон Пьер - Страница 29

Поэтому не следует понимать либерализм как своего рода идеологический продукт расширения международной торговли[130]. Наоборот. Либерализм связан с формированием настоящих внутренних рынков в различных европейских странах. Действительно, в XVIII веке внешняя торговля растет только количественно, по сути своей не меняясь, в то время как внутренняя торговля переживает глубокую трансформацию и по-настоящему наполняет нацию, которая таким образом становится для себя – безусловно, очень постепенно – настоящим обществом рынка.

Проект рыночного общества неотделим от логической перестройки экономического пространства. Озабоченность этим уже явственно видна у Кантильона. Он тщательно анализирует отношения между торговыми потоками и устройством территории. Экономика Кантильона основывается на теории локализации деревень, поселков, городов и столиц (см. 1-ю часть его Essai sur la nature du commerce en général).

В этой перспективе либерализм характеризуется тем, что требует некоего диффузного и непрерывного пространства. Написанная Тюрго статья «Ярмарка» в «Энциклопедии» особенно показательна в отношении этого нового подхода к пространству. Различие между понятием ярмарки и понятием рынка он делает символом двух разных концепций экономической ткани, несмотря на то что оба термина подразумевают в своем роде одно и то же «стечение продавцов и покупателей в особых местах и в особое время». Но ярмарка представляет идею «стечения более многочисленного, более торжественного и, следовательно, более редкого». Она задает пространство прерывистое и сильно поляризованное. Тюрго, впрочем, показывает, что экономическая рентабельность ярмарки неизбежно низка из-за связанных с ней больших дорожных и транспортных расходов. Она оправданна лишь в той стране, где «торговля стеснена, перегружена регламентацией и, вследствие этого, слабо развита». Ярмарка жизнеспособна лишь в системе, структурированной механизмами привилегий и освобождения от налогов. Так что она – символ экономического интервенционизма, фактор растрат и неравного распределения в пространстве. И напротив, рынки формируются естественным образом. «Конкуренция между торговцами, – пишет он, – манит покупателей надеждой на дешевизну продукции, и как первая, так и вторая продолжают взаимно расти вплоть до уровня, когда неудобства, связанные с расстоянием, компенсируются для удаленных покупателей дешевизной продукта, достигнутой за счет конкуренции». Так формируется сеть рынков, структурируемая состоянием коммуникаций, местами локализации населения и природой продуктов. Естественный рост числа сплетающихся друг с другом рынков, по Тюрго, противостоит большим ярмаркам. К этому различению в пространстве прибавляется также различение во времени: ярмарки относительно редки, рынки имеют место гораздо чаще. С точки зрения Тюрго, таким образом, объем торговли неотделим от ее структуры. Большие ярмарки дают лишь иллюзию оживленной торговли: «Что проку в том, что в том или ином городе в тот или иной момент вдруг организуется большая торговля, если эта сиюминутная торговля оказывается большой лишь по причинам, которые стесняют торговлю и стремятся ее сократить в остальное время и на всей территории государства».

Вся эта концепция торговли обнаруживается у либералов и на уровне локализации промышленных видов деятельности. Чтобы сформировать однородное пространство, следует равномерно распределить по территории сам капитал. Именно поэтому Смит критиковал перекосы в локализации капиталов, вызванные торговлей с колониями, искусственно разросшейся за счет действия монополии. «Промышленность Великобритании, вместо того чтобы приспособляться к большому числу менее обширных рынков, приноровилась преимущественно к одному обширному рынку. Ее торговля, вместо того чтобы направляться по большому числу небольших каналов, была приучена идти преимущественно по одному широкому руслу» (La Richesse des nations. Т. II, livre IV, ch. VII. P. 231–232)[131]. Либерализм основывается скорее на теории рассредоточения промышленности, чем на теории промышленной концентрации. С этой точки зрения либерализм есть антикольбертизм. Впрочем, исторически политика промышленной централизации, проводимая Кольбером, выразилась в подлинном крахе. К концу царствования Людовика XIV бóльшая часть нововведений Кольбера перестала существовать. В XVIII веке, напротив, мелкие городские и деревенские фабриканты позволили Франции выбраться из экономического кризиса, вызванного упадком мануфактур.

Подобное различие обнаруживаем также и в восприятии роли столицы. Так, в своей записке «О значении Парижа для Франции» Вобан писал: «Если Государь для государства то же, что голова для человеческого тела (а в этом невозможно усомниться), то можно сказать, что столица этого государства для него то же, что сердце для этого же тела» (Œuvres. Т. I. Р. 178). Образ общества, орошаемого из некоего центра, все еще в фокусе его экономических и политических представлений. Несколько десятков лет спустя Тюрго, напротив, будет считать, что «Париж – это бездонная пропасть», и предложит учреждать мануфактуры в бедных провинциях[132]. Этот либеральный подход, впрочем, имплицитно оказывается политической критикой. Абсолютная монархия поляризует общество так же, как и экономику. Экономика как осуществление политики, напротив, задает однородное капиллярное пространство. «Воды, искусственно собранные в водоемах и каналах, – живописует Тюрго, – забавляют путешественников выставленной напоказ фривольной роскошью, но воды, одинаково проливаемые дождями над всеми сельскими землями, каковые только естественный наклон земельных участков направляет и распределяет по всем ложбинам, образуя там бьющие источники, повсюду приносят богатство и плодородие» (статья «Ярмарка»). Эта метафора довольно точно резюмирует новые либеральные представления о пространстве.

Но подобное однородное пространство не дается само собой. Если в нормальной ситуации оно порождается естественным ходом экономики, то здесь ему мешают многочисленные преграды для обращения товаров и людей, бич Европы XVIII века.

Уже в начале XVIII века Буагильбер будет обличать в своем «Обвинении Франции» (Factum de la France) внутренние таможни, которые «унизительны и позорны для разума». На его взгляд, таможни оправданны лишь тогда, когда они соответствуют внутренним политическим границам; но, как только королевство достигает единства, ничто больше не оправдывает их существование (см.: Factum de la France. INED. Т. II, ch. X. P. 932–941). Франция, впрочем, в этом отношении сильно отставала от Англии. Действительно, несмотря на усилия Кольбера, который стремился сформировать централизованное и поляризованное, но при этом единое экономическое пространство, многочисленные дорожные пошлины, налоговые барьеры, которые устанавливали города на ввоз некоторых товаров, внутренние таможни продолжали препятствовать торговле и замедлять ее. Понятно поэтому, что этот вопрос был в центре всех экономических дебатов. Свободное обращение товаров, и в частности зерна, было необходимым условием для осуществления рыночной экономики. Тем не менее неверно было бы сводить либерализм к этому простому требованию свободного обращения. Кольбер и Тюрго придерживались на этот счет одинаковых позиций и в то же время радикально расходились в отношении концепции рыночной экономики. По Кольберу, рыночная экономика означает прежде всего формирование объединенного пространства, организованного центральной королевской властью. Для Тюрго и либералов, напротив, рыночная экономика – пространство объединенное и однородное, но а-центрированное. Поэтому трудно усматривать в этом вопросе свободы обращения лишь просто либеральную тему. Кстати, возражения против свободного обращения зерна, к примеру, высказываются по причинам скорее налогового, чем теоретического характера.