Утопический капитализм. История идеи рынка - Розанваллон Пьер - Страница 28

С великими географическими открытиями западный мир вышел за собственные границы. Учреждение колоний было одной из важнейших форм этого распространения вовне. В XVIII веке либерализм, напротив, проявляет себя прежде всего в своего рода возврате к внутреннему. Стюарт – экономист, философски лучше всего выразивший это движение. В своем «Исследовании принципов политической экономии» он развивает исторический подход с выделением трех этапов эволюции человечества:

1. Зарождение торговли. Цель торговли – отвечать локальным потребностям; нация пока лишь виртуальна, экономика малоразвита. Этот тип торговли практиковался во все времена.

2. Международная торговля. Нация выходит вовне; она утверждает себя через различие и придает себе вес через внешнюю торговлю. Этот этап характеризует XIII–XVIII века.

3. Внутренняя торговля. Нация вновь овладевает собой после своего выхода вовне и обращается к самой себе. Это возвращение возможно только ценой внутреннего расслоения; и тогда происходит параллельное движение дифференциации и сплочения. Нация должна обрести органическую форму в сословиях и профессиях.

Эта очень по-гегельянски звучащая схема[125] представляется весьма примечательной. Ее достоинство в том, что она помогает лучше понять смысл либерализма. Действительно, либерализм часто понимали как идеологию открытости мира, и сначала мы показали, каким образом этот вопрос мог рассматриваться на основании рассуждений Смита о проблеме колоний. Мне кажется, что такое представление не вполне соответствует реальности и что оно не позволяет понять само движение либерализма. Поясним это обстоятельство.

С точки зрения меркантилизма, для того чтобы в целом обеспечить существование внутреннего в его отличии от внешнего, достаточно просто границы. Национальное государство, до того как оно по-настоящему структурируется изнутри, задается прежде всего в своих внешних пределах. Действительно, в исторической перспективе политические структуры становятся экономическими лишь очень постепенно. Соответствие между политической территорией и экономическим пространством начнет по-настоящему реализовываться лишь в XVIII веке. Хотя Монкретьен и говорит в начале XVII века, что «Франция – это мир», и делает набросок теории экономических отношений между провинциями, его экономическая мысль все еще остается сфокусированной на проблемах границы. В его эпоху гораздо проще было предложить экономическую политику, ориентированную на темы протекционизма и таможенного регулирования, чем разработать экономическую политику, структурирующую внутринациональное пространство.

В XVIII веке становится возможным определить в качестве цели экономическое «наполнение» нации. Целью политической экономии становится помыслить функционирование и конструирование внутринационального экономического пространства. С разницей в несколько лет Кантильон, Стюарт и Смит развивают теорию внутренней экономики. На их взгляд, решающим является уже не различие между внутренним и внешним, а различие между городом и деревней. В этом сдвиге само понятие торговли меняет смысл: внимание сфокусировано на ближних обменах, а не на удаленных. «Самая значительная и наиболее важная отрасль торговли каждой нации, – пишет Смит, – это та, которая ведется между жителями города и деревни» (La Richesse des nations. Т. II, livre IV, ch. IX. P. 337)[126]. Вся глава о колониях отмечена этим утверждением. Смит посвящает многие страницы развитию этой темы, обосновывая превосходство внутренней торговли. Например, он показывает, что это превосходство обязано тому факту, что оборот капитала во внутренней торговле гораздо быстрее (La Richesse des nations. Т. II, livre II, ch. V. P. 460–464)[127]. Но его аргументация строится прежде всего на том, что обмен между жителями города и жителями деревни представляется ему одним из источников и двигателей разделения труда. Забота о балансе между городом и деревней и балансе между годовым продуктом и годовым потреблением у Смита, так же как и у Кантильона, приходит на смену балансу между внешними торговыми обменами, который ранее был единственным объектом интереса. С точки зрения Смита, внешняя торговля даже, по всей видимости, становится второстепенной; он даже рассматривает ее чаще всего лишь в связи с производимыми ею внутренними эффектами. «Благодаря ей, – пишет он, – узкие границы внутреннего рынка больше не являются помехой, и разделение труда может быть доведено до самой высокой степени совершенства в любой частной отрасли ремесленного и мануфактурного производства. Открывая более обширный рынок для продукта труда, превышающего внутреннее потребление, она стимулирует общество к совершенствованию труда, к увеличению производительной силы труда, к наращиванию его годового продукта и к умножению благодаря этому богатств и национального дохода» (La Richesse des nations. Т. II, livre IV, ch. I. P. 25–26)[128]. Внешний рынок может быть лишь дополнением и продолжением уже структурированного внутреннего рынка. Кроме того, Смит считает, что внешняя торговля выгодна только тогда, когда она осуществляется с «богатыми и предприимчивыми» соседями: «Великая нация, окруженная со всех сторон кочующими дикарями и бедными варварами, может, без сомнения, приобрести богатства путем возделывания своих земель и путем внутренней торговли, но отнюдь не путем торговли внешней» (La Richesse des nations. Т. I, livre IV, ch. III. P. 91)[129]. Кстати, не случайно Смит очарован Египтом, Индией и Китаем. Много раз говорит он о мудрости их правительств, которые всегда отдавали предпочтение внутреннему судоходству, мало беспокоясь о том, чтобы поощрять внешнюю торговлю. Именно в размахе и легкости внутреннего судоходства видит он причину богатства такой страны, как Египет; поскольку эти средства внутреннего судоходства позволяют открыть любому продукту из любой провинции «национальный рынок в самой полной его протяженности». У физиократов находим то же недоверие к внешней торговле. По Кенэ, она является лишь «решением за неимением лучшего для наций, которым недостаточно внутренней торговли»; с точки зрения Мерсье де ла Ривьер, это «необходимое зло».

Эта концепция непонятна, в том смысле, что она не совпадает с вульгарными представлениями о либерализме, – если мы не видим либерализм как настоящую перестройку общества благодаря механизму обмена и разделения труда. Сводить либерализм к требованию свободного обмена – значит не понимать его. Либеральное представление о человеке и обществе берет начало в концепции экономического обмена как структурирующего социальную реальность. Свободный обмен – лишь следствие. Он не вырастает из простого желания устранить таможенные барьеры; он неизбежно возникает как следствие уничтожения различия между внутренним и внешним; он уравнивает внутреннюю и внешнюю торговлю. Кантильон, еще до Смита, был первым, кто мыслил торговлю унифицированно, рассматривая обмены как структурированные разницей в ценах во времени и в пространстве (см.: Essai sur la nature du commerce en général. 2e paitie, ch. II. P. 66–68). В своем знаменитом исследовании о локализации провинций-экспортеров Галиани также будет считать эквивалентными внешнюю и внутреннюю торговлю (см. Discours sur le commerce des blés. P. l1–15).

Именно понятие рынка дает возможность помыслить эту эквивалентность, представляя пространство структурированным всеобщей географией цен, а уже не политическими границами. Таким образом, только потому, что либерализм сначала осуществляет «возврат к внутреннему», он способен затем претендовать на преодоление границ. Только потому, что он возвращается к истокам проблемы обмена, он способен придать «внешней» торговле смысл, радикально отличный от того, каким его наделяли меркантилисты.