Эвмесвиль - Юнгер Эрнст - Страница 24

Тогда Кондор не только фактически, но и с нравственной точки зрения был бы для меня «тираном». А тиранов должно ненавидеть, следовательно, я бы его ненавидел. Или же: он бы в моих глазах воплощал волю к власти, восхваляемую Бутфо: мне бы казалось, что он, как прославленный капитан, ведет свой корабль по бурным волнам борьбы за существование. Тогда бы он стал для меня образцом, и я бы следовал за ним без раздумий, я бы им восторгался. Что бы там ни было: от того и другого чувства я намерен воздерживаться.

Когда я рассматриваю нас en familie[100] как историк, мне кажется, что я обитаю этажом выше отца и братца: в помещениях, где живется непринужденнее. В любое время я мог бы спуститься вниз. Это был бы спуск от историка к политику — изменение, которое могло бы иметь благие и даже благородные мотивы, однако в любом случае было бы связано с утратой свободы.

Такова роль анарха, который со всех сторон свободен, однако сам может повернуться в любую сторону: как посетитель, сидящий на веранде одного из тех знаменитых кафе, названия которых вошли в литературу. Я представляю себе анарха таким, каким его мог бы изобразить Мане[101], один из старых живописцев: с темной, коротко подстриженной бородой, в круглой шляпе, в руке сигара, лицо расслабленно-сосредоточенное — — — то есть человек спокойный и вместе с тем наблюдательный, довольный собой и окружающим миром.

В ту пору была, видимо, возможна бóльшая личная свобода… Кафе находится поблизости от дома, мимо проходят известные современники — — — министры, депутаты, офицеры, художники, адвокаты. Кельнеры во внутреннем помещении начинают накрывать столы для вечерних гостей; входит продавец с корзинами устриц, подтягиваются первые проститутки.

Ambiance[102]: в эти часы большие города начинают грезить; ночь набрасывает на них свое покрывало. Наш гость видит знакомых и незнакомых, которые побуждают его вступить в разговор, решить какое-то дело, чем-то развлечься. Только, сколько б их ни проходило мимо, он от общения отказывается. То есть отказывается разменивать сокровище, которое в нем накапливается, на мелкие монеты. Сам вид этих людей трогает его больше, чем их бренные личности. Будь он живописцем, он сохранил бы это в себе и потом выпустил на свободу в каком-нибудь шедевре. Будь он поэтом, он мог бы вновь оживить это настроение для себя и других: гармонию людей и домов, затухание красок и пробуждение звуков по мере наступления ночи. Все перетекает одно в другое и сплавляется воедино.

Как всякое наслаждение, и это тоже усиливается благодаря воздержанию. Способность ощущать, а вместе с нею и сами ощущения обостряются до внушающего тревогу чутья. Незримая гармония все больше и больше — до ослепления — вливается в гармонию зримую. Гость в любой момент мог бы войти в реальность. Если же он отказывается от нее и упорствует в нежелании, это значит, что сверхчувственный жених еще не удовлетворен предлагаемым. Теперь фигуры выгибаются во все более сильных родовых схватках; они хотят быть узнанными.

Скала ждет своего Моисея, чей посох должен ее коснуться.

А как же тогда с пресловутым дьявольским копытом? Отец и брат подразумевают под ним мою службу, особенно в периоды внутренней смуты, на время которой они прячутся в нашем домике, чтобы снова выползти из него, когда худшее останется позади. У них не только в фигуральном смысле, но и на самом деле спрятаны на чердаке два флага, которые они вывешивают в зависимости от политической погоды. Если удержится Кондор, они могут козырнуть незапятнанной репутацией; а если восторжествуют его противники, то они-де всегда были на их стороне. Возможно, когда-то они вели семинар по Джордано Бруно; теперь они станут хвалиться этим как героическим подвигом. Однако любой историк знает, что и людей, и власти можно описывать с самых разных, даже противоположных точек зрения.

Меня снова и снова поражает та непосредственность, с какой мой родитель пытается согласовать свои, по сути похвальные, теории с нашей искривленной действительностью. Я, в отличие от него, знаю, что в пределах искривленной действительности я в любом случае лежу криво, и полагаю, что именно это знание придает моему мышлению чистоту. Впрочем, когда я действую, то действую не криво, а по косой; соответственно ситуации и без сострадания к себе. Правда, разница между тем и другим типом поведения в сегодняшнем Эвмесвиле в расчет не принимается.

Кондор придерживается учения Макиавелли, согласно которому фундаментом государства являются надежное войско и хорошие законы. Можно было бы добавить сюда и третий компонент — гарантированное каждодневное пропитание. Компонент этот в самом деле присутствует; власти заботятся и о добавках к хлебу насущному — в особенности о зрелищах. Как раз в таком контексте — во время соревнований, а также на рынках (реже — в связи с судебными заседаниями), — могут возникнуть волнения. Полиция легко справляется с ними, еще лучше, когда Домо просто дает им выдохнуться. «Им надоест, когда они достаточно набуянятся». Он также придерживается мнения, что лучшие полицейские — как и лучшие домашние хозяйки — это те, о которых меньше всего говорят. От многих забот его избавляет телевидение: трансляции всякого рода игр и репортажи о трагических происшествиях привлекают наших сограждан больше, чем политика. Кроме того, массы рассредоточены по разрозненным домашним хозяйствам.

Надо еще заметить, что Кондор популярен в народе. А значит, внутренних беспорядков опасаться не стоит, хотя они возможны в любое время. Они, если и случаются, то неожиданно — подобно землетрясению. На смену классическим революциям уже давно пришли военные мятежи, которые чередой следуют друг за другом. Даже трибунам для переворота требуется прежде всего генерал. Это прописная истина; все заговорщики ссылаются на коррупцию при предыдущем режиме. И тут они почти всегда правы.

А в том, как новые господа себя преподносят, имеются варианты: одни ссылаются на народ и его волю, другим, как Кондору, достаточно силы самих фактов. В некоторых случаях важную роль играет правдоподобная жовиальность лидера.

Кто бы ни победил, он должен присматривать за полицией и военными, генералами и личной охраной. Клики гвардейских офицеров — вроде той, из которой вышли Орловы, — на касбе трудно себе представить; все-таки отец Кондора был простым фельдфебелем. У Домо имеются доверенные лица во всех кругах, вплоть до батальонов, — и, опять же, другие агенты, которые приглядывают за первыми. Не следует думать, будто людей принуждают шпионить друг за другом: все происходит куда более естественным путем.

«Мой дорогой прапорщик, вы знаете, какие большие надежды возлагает на вас Кондор…» К такому прапорщику обращаются по имени во время парадов, он получает возможность отличиться; и, соответственно, нисколько не удивляется, если ему приказывают составить рапорт. Дельный солдат, открытый приверженец нового режима — из этого не делается никакой тайны, нет даже намека на доносительство. Подразумевается как бы само собой, что Домо таким образом «поддерживает непосредственный контакт с армией». Я время от времени вижу таких молодых военных, когда после обеда в кают-компании Кондор приводит их в ночной бар — что является знаком особого отличия. Открытые лица, никакого глубинного критического настроя, чистосердечная доверчивость. Это третий вариант поведения в Эвмесвиле: неумение распознать искривленность общей ситуации — искривленность, которую я принимаю как стоящую передо мной задачу, тогда как мой родитель намеренно делает вид, будто никакой искривленности нет.