Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих - Страница 52

• Предыдущая
• 52/147
• Следующая

— Вот пес! — воскликнул герцог Гиз с благородным негодованием. — Я жевытащил его из-под своей кровати! Он уверял, будто хотел просить меня окакой-то милости; но кинжал, который оказался при нем, что-то мало имеет общегос милостями.

Возмущенный Гиз сказал все это настолько громко, что Карл Девятый и ГенрихНаваррский, сидевшие друг против друга и неподалеку от него, легко могли бы егоуслышать. Однако Карл сам вел себя слишком шумно. То обстоятельство, что онвзял верх над мадам Екатериной, — Карл счел это самостоятельно одержаннойпобедой — совсем вскружило ему голову.

— Наварра, — заявил он, — здесь не место говорить о таких вещах, но ты итвоя милая должны поставить за меня толстенную свечу; ведь я твой заступник.Без меня твоя жизнь гроша бы теперь не стоила. Я ведь друг тебе, Наварра.

Сестра приказала налить ему вина, чтобы он замолчал. Иначе он еще всемразболтает, что она и ее муж сегодня вечером уезжают в Англию! Но стакан винанавел его на разговор о своей необычайной любви к Колиньи и восхищении своимвторым отцом — вернейшим из его подданных и лучшим из его слуг. Послушатькороля Франции, так выходило, будто мир между партиями уже подписан и прошлоепозабыто.

Дю Барта на своем конце стола сказал:

— Господин адмирал тоже так считает, несмотря на все полученные импредостережения. Но его взгляд разделяет только Карл Девятый. И это менятревожит. Тот, кто вдруг, без видимой причины, перестает замечать людскуюслепоту и злобу, подвергает себя большим опасностям, вернее, он над собой ужепоставил крест.

Дю Плесси-Морней ответил:

— Друг мой, если бы в эту минуту сюда явился Иисус, с которой из двух партийон сел бы за стол? Он не смог бы выбрать, ибо одни жаждут зла не меньше, чемдругие, и в сердцах не осталось даже искорки любви — ни у нас, ни у них.Признаюсь, я опасаюсь даже самого себя, ибо и меня тянет на резню.

— Мы знаем тебя, Филипп. Ты любишь крайности только в мыслях.

— Крайности существуют в мире еще до того, как они рождаются в моем уме. Аты считаешь, дю Барта, здесь можно сохранить здравый рассудок? Что касаетсяменя, то я намерен отдаться воле морских ветров, и если я утону — пусть, ибо взамке Лувр назревает кое-что похуже.

— Ты едешь на корабле?

— Да, в Англию, выжимать деньги из Елизаветы. — Его высоколобое сократовскоелицо сморщилось еще презрительнее — от пренебрежения ли к английскому золотуили к своей удаче. Он не привык обманывать самого себя и понимал, что счастьевыпало ему помимо его воли и сама судьба хочет убрать его отсюда.

— Мадам Екатерина призвала меня к себе. Мне должно ехать вместо моегогосударя, а ему надлежит остаться. Ибо нужен ему сейчас не шаткий корабль, аспокойная опочивальня. На самом же деле только он один в состоянии укротитьволнение умов и помешать взрыву… А мой ум, о друг, могут охладить лишьморские глубины, и мне остается только надеяться, что в них я и погружусь! —смиренно закончил он, хотя ему предназначено было прожить еще пятьдесят одингод, а многим из тех, кто сейчас окружали его, — меньше пяти дней.

Сказанное им — он вовсе не считал это тайной — было подслушано и по-своемуистолковано целым рядом лиц, в том числе молодой фрейлиной де Сов. ПодружкаМарго воспользовалась первым же случаем, когда король Наваррский покинул своеместо подле королевы, и все ей выложила. При этом ее глаза блестели; онанаходилась в той поре, когда иные отвечают на улыбку жизни особеннопленительным расцветом. Ее личико, которому с годами было суждено заостриться,под влиянием новости, которую она сообщила, приобрело какую-то необычайноодухотворенную прелесть. — Мадам, ваша милость, Марго, — обращалась она то идело к королеве Наваррской, не уставая восхищаться тем, как мужественно ивместе тактично ведет себя король Наваррский; он все же ухитрился остатьсяздесь, и чтобы остаться, пошел даже на то, чтобы обмануть свою королеву. Так покрайней мере уверяла подружка, расхваливая его. Ведь мужская честь требовала,чтобы он всем пожертвовал долгу — даже любовью. При этом Шарлотта думала:«Теперь вы целый день лежите вместе, но когда-нибудь очередь дойдет и до меня,мне очень любопытно это испытать. Если добрая Марго узнает, что он уже ей лжет,она изменит ему раньше. А потом он изменит ей со мной».

Марго же, слушая ее, думала: «Завидует. Мое счастье превосходит все, чтоможно себе представить. Плохо только то, что я не умею его скрыть. Я поступилабы разумнее, спрятав от всех свое счастье, уехав в какое-нибудь путешествие,пусть даже далекое и опасное. И, может быть, удалось бы все-таки привезти егообратно целым и невредимым, тогда как здесь… Я не знаю, что задумала моямать, но сама-то она отлично знает. Поэтому у нее все-таки есть лишний козырьпротив меня. Если то, что болтает эта Сов, правда, значит, мадам Екатеринавбила в голову моему милому, гугеноту, что его Морней успешнее, чем самкороль, сможет выпросить в Англии деньги. Нет! Тут другое! Только теперь явижу, что отговорка придумана самим Генрихом. Но заметила лишь потому, чтоподружка незаметно натолкнула меня на догадку. Он посылает другого, чтобы мымогли остаться здесь. Он слишком храбр и не будет прятаться от опасности, онлюбит столь сильно, что мы не можем надолго покинуть нашу комнату!»

Вот что думала Марго, волнуясь и духом и плотью. Ей казалось, что, пожалуй,следует снова предстать перед старой королевой; но она медлила, хотячувствовала, что сроки проходят и что она, в сущности, уже отреклась от всего,не имеющего отношения к любовным ночам и к их радостям.

«Сердце мое, прелестная, любовь моя», — думал Генрих теми словами, которыеон произносил вслух для нее одной и только в редкие минуты. Одновременно он,отойдя в сторону, вел со своим кузеном Конде разговор о сестре: ради этого он иоставил свою королеву, как полагал, на несколько минут, а вышло — оченьнадолго. Конде сказал ему, что сам отсоветовал Екатерине выходить из дому: — ВПариже неспокойно. Народ ждет событий, благодаря которым он надеется на свойлад встряхнуться. Что до меня, то я бы приструнил его не тогда, когда страстиразгорятся, а пока он еще только вожделеет, но колеблется.

— К счастью, тебя не спросят. Мы намереваемся посягнуть на испанскую мировуюдержаву, и Париж не может быть спокойным. Народные волнения можно направить влюбую сторону и даже извлечь из них полезное и доброе. На то мы и государи.Моей сестре все-таки следовало быть здесь, раз я праздную свою свадьбу.

Брат настаивал на своем, ибо отлично понимал, почему именно она не явилась.Он не захотел поступить так, как, по ее мнению, того требовал последний наказих матери, то есть не покинул Париж и не повел ревнителей истинной веры наштурм французского двора. Вместо этого он отрекся от своей силы ипредназначенной ему судьбы, — чтобы иметь возможность любить принцессу Валуа; иэтого сестра ему не простила. Он обманул ее надежды как брат и король. В лицеюной Екатерины он оскорбил мертвую Жанну и пренебрег ее волей. Кроме того, егосестричка ревновала взрослого брата к другой, которую он целует. Генрих зналКатрин как свою плоть и кровь, и, на самом деле, от него ничто не укрылось. Онотрицал все это лишь перед Конде, а не перед самим собою. И он сказал:

— Моя сестра ошибается, кузен, и, когда я уеду, объясни ей, что она неправа.Я все-таки покидаю Париж и тем самым выполняю ее желание и последнюю волюнашей матери. Правда, я вернусь из Англии не с войском, но с золотом.

— Ты? Согнувшись под тяжестью мешков, словно вьючный осел? — спросил кузеннедоверчиво; и хорошо, что он выказал недоверие — так по крайней мере емуудалось скрыть свое презрение. В эту минуту к ним подошел Филипп Морней.

— Я буду изображать этого осла вместо вас, сир. — Он вытянул шею и заревел.— Золотой осел — сказочное животное, но слишком драгоценный груз введет небесаво искушение, они разобьют волнами обшивку судна и утопят осла,предзнаменования говорят мне, чем все это кончится. Ваша жизнь, сир,несравненно дороже; за нее платят большие деньги. И вы, верно, знаете, кто, —докончил он вполголоса и указал на стену — за ней находилась та рука, котораянаправляла все, а следовательно, и это дело.

• Предыдущая
• 52/147
• Следующая