Дом на горе - Сергиенко Константин Константинович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/46
• Следующая

— Очень, — ответил я.

— Там есть чрезвычайно забавные. Например, славка-портниха. Из пуха и паутины скручивает нити, а потом клювом, как иглой, сшивает из листьев гнездо. Мудра, непостижима природа! А человек задумал ее перехитрить. И видите, что получается? Гибнет природа в своей первозданности. Ракеты и спутники разрушают строение атмосферы. Мы уже наблюдаем погодные аномалии. Хотите покажу вам Красную книгу? — Он приподнялся, но тут же сел. — Впрочем, потом. Не на уроке.

Он взял с холодильника фотографию, протянул ее мне:

— Полюбуйтесь.

На фотографии, снятой, очевидно, тут же, на кухне, была женщина с длинными светлыми волосами. Она сидела на табурете против окна, держа на коленях клетку с птицей.

— Нравится?

Я кивнул.

— Тоже экземпляр. Вот она-то меня и покинула. Вчера прихожу, на столе записка. Все очень просто. А вы думали, Суханов, только у вас неблагополучные судьбы? В наше время никому не заказано. Человек разрушает семью так же, как и природу. Видите, Суханов, я с вами делюсь, а вы мне ничего не рассказываете.

— Нечего рассказывать, — промямлил я.

— Где скрываетесь? На каком-нибудь чердаке? И почему сбежали? Директор устроил проборку? Великое дело — он и сам расстроен. Плохо, говорит, с Сухановым разговаривал. Какие все в детстве эгоисты! Вот подрастете, поймете, что вы причиняете взрослым больше расстройства, чем они вам. Вот вы и сбежать можете. А, нам от вас куда? Нам бежать некуда, только за вами гоняться.

— Она еще вернется, — пробормотал я.

— Кто?.. Ах, вы про это… Дайте фотографию, что вы в нее вцепились? Даже помяли. Может, и вернется. А может, нет. Птицы ее раздражают. Я понимаю. Да и не в птицах дело. Сейчас, Суханов, все рушится. Вы с молодых лет хлебнули, а меня в детстве баловали. Не дай бог это баловство…

— У вас же есть сын, — сказал я.

— Все-то вы знаете… Сын мой тоже в другой семье. Меня к нему не пускают.

— Значит, ничего не может быть в жизни хорошего? — спросил я.

— Почему? — Сто Процентов тускло улыбнулся. — Много хорошего. Вот природа. Мне по лесу достаточно погулять, как я успокаиваюсь. Гулять надо больше, Суханов…

— А любовь есть? — спросил я.

Он встал, подошел к окну и забарабанил по стеклу пальцами.

— Вы задаете извечный вопрос. Но мне вам ответить нечего. Для кого есть, а для кого нет. Кому-то везет, а кому-то… Мне лично в этом деле всегда было трудно. Лучше уж жить одному и ни на что не надеяться.

Он повернулся ко мне:

— Только все, что я вам говорю, не принимайте на свой счет, Суханов. Люди разные. У вас, например, жизнь может сложиться вполне благополучно. Вы человек начитанный, со способностями. Только слишком мнительный. Держитесь уверенней. А жить в бегах вовсе не ваше дело. Возвращайтесь, Суханов. Хотите сейчас поедем? Знаете, вероятно, что мы на новом месте?

— Знаю.

— Вот и давайте поедем. Там много дел. Здание интересное. Директор дает мне для птиц кабинет.

— Лучше я один, — сказал я. — Но почему?

— А то получается, что вы меня поймали.

— Да, это верно. Но один вы не сразу решитесь. Вернетесь в конце лета, как Калмыков, весь в струпьях, со вшами. Не отмоешь.

— Нет, я скоро…

— Когда?

Я молчал.

— Неужели не понимаете, что у всех неприятности из-за вас? Вас ищут, Суханов, поймите. Люди переживают. Петр Васильевич так хорошо к вам относился. Сейчас он в области, завтра вернется.

— Вот завтра я и приду, — сказал я поспешно.

— Вам можно верить?

Я опустил голову:

— Можно.

— Поймите, Суханов, я не хочу вас силой тащить. Это не мой метод. Но если вы обманете, я перестану вам верить. В интернат вас вернут все равно, только я буду к вам относиться иначе.

— А зачем вы тогда сказали? — спросил я внезапно.

— Когда? Что вы имеете в виду?

— Весной. Когда встретили меня в городе. Вы сказали Петру Васильевичу.

— Простите… — Он опять снял и надел очки. — Разве мы были в сговоре с вами, Суханов? И почему я должен скрывать? Вы меня не просили. Если я буду таить от директора все, что знаю про воспитанников, что получится? Всеобщий развал. Это сто процентов.

Я молчал.

— Так вы обещаете мне, Суханов?

— Обещаю, — промямлил я.

— Завтра?

Я кивнул.

— Вид у вас вполне приличный. Наверное, отыскали добрых людей. Но не обольщайтесь, Суханов, и не используйте их доброты. И всегда говорите правду.

Я встал.

— Можно я пойду?

— Идите. И помните, я жду вас завтра. У меня выходной, но я специально приду.

Он проводил меня до двери, пожал руку и торжественно произнес:

— Я верю вам, Суханов!

Неудержимая сила влекла меня на Гору. Но я знал, что это ни к чему. Опять кого-нибудь встречу. Обещание, которого добился Сто Процентов, повергло меня в уныние. Я снова боялся. От страха ладони стали мокрыми. Как я вернусь? И уже завтра. Завтра меня вытащат на эшафот. Приговорят, распнут. Завтра я увижу суровое лицо Петра Васильевича, ухмылку Калоши, испуганные рожицы Конфеты и Уховертки. Суханов вернулся! Сбегутся, начнут ощупывать, расспрашивать. Суханов вернулся! Слабак. Всего месяц. А рекорд интерната три. Его поставил легендарный Калмыков, живший в какой-то землянке и евший гнилую картошку.

У меня просто подкашивались ноги. Я сел на лавку и стал раздумывать. Может, сейчас? Пока нет директора. Без сомнения, надо сейчас. Или вернуться в птичью квартиру и сдаться учителю биологии? С тоской я разглядывал редких прохожих. Счастливые люди. Идут себе, как ни в чем не бывало. Тащат сумки с продуктами, букеты цветов. Девочки прыгают среди натянутых резинок. В довершение всего из-за облака выглянуло солнце, и город сделался нарядным и радостным.

Я встал и поплелся к автобусной остановке.

Я люблю и не люблю березовый лес. В нем просторно, светло, но почему-то печально. Особенно к вечеру, когда среди белых чистых стволов поселяется грусть. Недаром говорят «плакучая береза». Даже не видя поникших ветвей, гуляя среди белоснежной, иссеченной монограммами колоннады, ощущаешь непонятную тоску. Словно березовый лес — это место утрат, расставаний.

Но я вошел в него в радостный миг. Вечернее солнце пронзило лес боковым светом, зажгло стволы, одни из которых загорелись теплым золотом, другие, — тусклой медью.

Белое здание интерната тоже окрасилось в яркие тона. Так вот он, наш новый дом. Чем-то напоминает детский сад, только намного больше. Контур простой, но внушительный. Много стекла и металлической арматуры. Конечно, там чисто, просторно. Но все чужое, чужое! Смогу ли я жить среди грустных берез? День за днем они будут нагнетать печаль, а я и так человек невесёлый. Даже слезливый. Чуть что, на глазах слезы. Как с этим бороться? Может, правда, заняться боксом? Но куда мне с таким ростом, тщедушным телом, слабыми руками?

Я сел на пенек и стал смотреть. За белой решетчатой оградой пустынно. Что-то безжизненное есть в этом новом здании. На ветке устроилась птица и стала выводить печальные посвисты. Солнце опускалось все ниже, в стволах проступала вечерняя синева.

Сзади раздался шорох. Я успел обернуться, но тут же на меня навалились, накинулись с радостным визгом.

— Царевич! Царевич!

Это была Санька Евсеенко. Я повалился с пенька, а она, обхватив руками, стала кататься со мной по траве, покрывая мое лицо поцелуями.

— С ума сошла! — бормотал я, отбиваясь.

Но даже Санька оказалась сильнее меня. Тормошила, мяла, тискала, как плюшевую игрушку.

— Митька, Митечка! Наконец-то пришел!

Я вырвался и сел отдуваясь.

— Никуда не пришел. Просто так.

Запыхавшаяся, раскрасневшаяся Санька улыбалась во весь рот.

— Митька, дурак! Я по тебе соскучилась.

— Все соскучились, — ответил я. — Неужели надо кидаться?

— Это я так, от радости. — Санька тряхнула головой, поправила волосы. — Куда ты пропал? Голубовский чего-то врет.

— Не врет.

— Где же ты их нашел?

— Мало ли…

— Говорит, две машины и дача. Ты на даче живешь?

• Предыдущая
• 31/46
• Следующая