Странствие Бальдасара - Маалуф Амин - Страница 68

• Предыдущая
• 68/94
• Следующая

— Сейчас да, мы говорим как друзья. Но вначале, поздоровавшись со мной, ты каждый раз оглядывался вокруг, чтобы убедиться, что ни один генуэзец тебя не заметил.

Я снова начал спорить. Но, может, он не так уж и не прав. Хотя я, конечно, не столько оглядывался по сторонам, сколько смотрел на небеса, где, должно быть, пребывают теперь мои предки. Мир их душам!

Я перевел наш разговор «его светлости», но не знаю, понял ли он его. Да нет, вероятно, понял. Разве в его Персии нет своих генуй и Венеции, Флоренции и сиен, раскольников и фанатиков, нет королевств и народов, которые ссорятся друг с другом так же, как наши англии, Испании и Португалии?

Наш корабль снялся с якоря только на исходе дня. Мы вполне могли бы провести прошлую ночь в постелях, на чистых простынях в гостеприимном доме, как и предлагал нам Магальяйнш. Это была бы одна из самых замечательных ночей! Но напрасно я покидаю Танжер, высказывая сожаления, вместо того, чтобы благословлять Небеса за неожиданную встречу, озарившую эту стоянку своим светом. Надеюсь, что мы принесли нашему хозяину столько же радости, сколько он — нам. И что наш приход в его дом немного смягчил его печальное настроение. При португальцах он был уважаемым человеком, но как только этим краем завладели англичане, он почувствовал, что потерял свое положение и перестал быть значимой фигурой в городе. «Но что поделаешь?» — сказал он мне. Не может же он, прожив здесь шестьдесят лет, оставить дом и свои земли, чтобы начать жизнь заново где-то в другом месте. Тем более что сейчас англичане не враги, а союзники, а их королеву зовут Катариной Браганса.

— Я стал изгнанником, не покинув родной земли.

Не правда ли, только генуэзец, живущий в заморских странах, может понять эти слова?

Да благословит тебя Бог, Себастьяо Магальяйнш, и да вооружит Он тебя терпением!

26 мая.

Быть может, в безумии капитана есть все же какая-то причина, какое-то объяснение.

Если верить Джироламо, капитан выбрал остановку в Танжере, избегая всех прочих портов на испанском побережье, потому что везет в Англию какой-то важный груз и не хочет, чтобы его перехватили. Именно по этой причине он направляется теперь прямо в Лиссабон, не собираясь заходить ни в Кадис, ни в Севилью.

Я до сих пор не рассказывал Дурацци — ни кому бы то ни было еще — о том эпизоде с летающими демонами, но хочется думать, что это безумие могло быть разыграно капитаном, чтобы не объяснять настоящую причину изменения нашего маршрута.

Хотя я еще не полностью убежден в этом, я бы очень желал, чтобы это было правдой. Я бы предпочел узнать, что нашим судном командует человек дьявольской хитрости, а не полный безумец.

Сегодня принц Али пригласил меня с Джироламо к себе на обед. Я ожидал, что отец Анж тоже появится, но наш хозяин объяснил, что его толмач высказал желание весь этот день поститься и хранить молчание, предаваясь созерцанию. Я, однако, думаю, что он не желает переводить нечестивые речи. И вот обязанности переводчика с итальянского на арабский и с арабского на итальянский легли на меня. Я, разумеется, владею обоими языками и не испытываю никаких затруднений, переходя с одного языка на другой, но мне никогда не доводилось переводить каждое сказанное слово и так долго — во время всего обеда; я нашел, что эта задача весьма утомительна. Мне не удалось оценить по достоинству ни персидской кухни, ни нашего разговора.

Кроме того, мне не только пришлось затратить много сил на сам перевод, я, как и отец Анж, столкнулся с затруднениями, вызванными речами Дурацци.

Он принадлежит к тем людям, которые не способны удержать слова, рвущиеся у них с языка. Он не смог утерпеть и опять заговорил о планах французского короля о войне с султаном и о том, что персидский суфий будто бы решился напасть на оттоманов с тыла. Он хотел, чтобы наш хозяин сказал ему, правда ли, что такой союз уже заключен. Я попытался отговорить своего друга затрагивать такой щекотливый вопрос, но он в выражениях, граничащих с грубостью, упрямо настаивал, чтобы я перевел его слово в слово. Уступив из-за избытка вежливости или по слабости, я сделал это, но, как я и ожидал, принц сухо отказался отвечать. Хуже того, он внезапно сказался усталым, заявил, что почти засыпает, и нам пришлось тотчас же встать из-за стола.

Я почувствовал себя униженным, и мне показалось, что я разом потерял обоих друзей.

Вечером я спрашивал себя, не был ли мой отец прав в своей ненависти к венецианцам, называя их спесивыми и коварными и добавляя — особенно когда в доме гостили другие итальянцы, — что под своими масками они прекрасно скрывают истинное лицо!

27 мая.

Сегодня утром, едва открыв глаза, я увидел одного из «хищников» принца Али, возвышающегося прямо над моей постелью. Я, должно быть, вскрикнул от ужаса, но тот и бровью не повел. Не шелохнувшись, он дождался, пока я сяду и протру глаза, чтобы отдать мне записку, в которой его господин приглашал меня к себе на чашечку кофе.

Я надеялся, что он снова заговорит о «Сотом Имени», но быстро понял, что он только хотел сгладить впечатление о вчерашней встрече, когда он почти выставил меня за дверь.

Пригласив меня без Джироламо, он желал подчеркнуть разницу между нами.

Никогда больше я не сделаю первый шаг, чтобы свести их вместе…

1 июня.

Я только что вспомнил о предсказании Саббатая о том, что эра Воскресения начнется в июне, в который мы и вступаем в это самое утро. В июне, но в какой день? Не знаю. Об этом предсказании мне говорил брат Эжидио, и не думаю, что он назвал тогда точную дату.

Только что перечитал страницу от десятого апреля и убедился, что там нет упоминания об этом предсказании. Однако я помню, что слышал об этом. Но, может статься, это было в другой день..

Теперь вспоминаю: это было в Смирне, незадолго до моего приезда в этот город. Да, я уверен, хотя и не могу проверить это, так как у меня больше нет той моей тетради…

Дурацци не слыхал о назначенном на июнь конце света. Он смеется над ним, так же как и над первым сентября московских ясновидцев.

— Для меня конец света настанет, если я утону в море, — дерзко сказал он.

И опять я спрашиваю себя: что это — мудрость или слепота?

В Лиссабоне, 3 июня.

Сегодня в полдень, после восьми дней плавания, «Sanctus Dionisius» бросил якорь на рейде Лиссабона. И едва прибыв в этот город, я был принужден бороться с неприятностями, которые чуть было не превратились в катастрофу. Я не совершил никакой ошибки, я ни в чем не виноват, я лишь не знал того, что уже было известно всем остальным; но нет худшей вины, чем невежество…

Незадолго до того, как мы должны были спуститься на берег и я уже готовился сразу же отправиться прямо к господину Кристофоро Габбиано, которому должен был отдать письмо по поручению Грегорио, Эсфахани прислал мне записку, написанную его прекрасным почерком, с просьбой зайти к нему в каюту. Он гневался на отца Анжа, обвиняя его в неуважении к себе, в узости ума и неблагодарности. Чуть позже я увидел священника, он выскочил из каюты со своими вещами и казался весьма сердитым. Причина их ссоры состояла в том, что принц пожелал отправиться к одному португальскому иезуиту, о котором он мне уже говорил во время нашего плавания, к отцу Виэйре, якобы высказавшему какие-то пророчества о конце света и о неизбежном крушении Оттоманской империи. Узнав несколько месяцев тому назад о существовании этого священника, персиянин пообещал себе непременно с ним увидеться, если ему когда-либо случится проезжать через Лиссабон, и подробно расспросить его об этих предсказаниях, которые его в высшей степени интересовали. Но когда он пригласил отца Анжа проводить его к иезуиту и послужить переводчиком, тот заартачился, утверждая, что этот иезуит — еретик и нечестивец, который согрешил по гордыне своей, уверяя, будто ему известно будущее, и отказался с ним встречаться. Я же не увидел тут никаких препятствий — скорее наоборот. Мне тоже было интересно узнать, о чем мог поведать нам этот человек. И не столько о конце света, сколько о судьбе империи, на земле которой я живу. Я, конечно, поспешил согласиться и, воспользовавшись радостью Эсфахани, вызванной моим согласием, взял с него обещание не быть слишком суровым к отцу Анжу, который должен повиноваться законам своей веры и взятым на себя обетам, и видеть в его поведении не предательство, а скорее доказательство неукоснительной верности этим законам.

• Предыдущая
• 68/94
• Следующая