Странствие Бальдасара - Маалуф Амин - Страница 13

• Предыдущая
• 13/94
• Следующая

12 сентября.

Я счастлив оттого, что не поддался желанию отчитать Марту или Хабиба. Все, что я мог им сказать, выглядело бы проявлением ревности. Однако — Бог мне свидетель! — дело совсем не в ревности. Но я дал бы повод к насмешкам, и они бы вместе посмеялись надо мной. Желая защитить уважение к себе, я бы только растоптал его.

Я предпочел действовать по-другому. Сегодня днем я пригласил Марту проехаться рядом с собой и рассказал ей о причинах, подтолкнувших меня предпринять это путешествие. Возможно, Хабиб уже сказал ей об этом несколько слов, но она ничем не дала это понять; напротив, она показала себя внимательной слушательницей, хотя, как мне думается, и не слишком беспокоилась по поводу моих объяснений насчет грядущего года.

Мне захотелось придать нашей беседе некую торжественность; ведь до сих пор присутствие Марты раздражало меня, я считал, что эта женщина только лишняя обуза, мне казалось, что она отвлекала нас от цели, подстегивала инстинкты, но теперь, выказав ей свое доверие, я в некотором роде принял ее в наш круг.

Не знаю, хорошо ли я поступил, но наш разговор принес мне чувство блаженства и облегчения. В конечном счете от натянутости, царившей в нашей группе от самого Триполи, страдал я один. Я не из тех, кто питается соперничеством, я стремлюсь путешествовать в сопровождении любящих племянников, преданного приказчика… А Марта? Не знаю пока, чего бы мне действительно хотелось в глубине души. Что-то вроде внимательной спутницы? Ничего, кроме этого? Я не могу потакать только своим желаниям одинокого мужчины, но каждый проведенный мною в дороге день побуждает меня прислушиваться к ним все больше. Я знаю, мне стоило бы сделать над собой усилие и не слишком оказывать ей знаки внимания, о сути которых пока не догадывается ни моя душа, ни мое тело.

С тех пор как мы покинули дом портного, я не провел ни одной ночи наедине с ней. Иногда мы спали в шатре, иногда на постоялом дворе, но всегда с кем-то: мы впятером или вместе с другими путешественниками. И если я сам ничего не делал для того, чтобы изменить ситуацию, мне случалось мечтать о том, чтобы какое-нибудь новое происшествие заставило нас остаться с ней наедине.

По правде говоря, я бесконечно этого желаю.

13 сентября.

Завтра — праздник Воздвижения Креста Господня, и сегодня вечером у меня был большой спор с караванщиком по этому поводу.

На ночь мы остановились в караван-сарае в окрестностях Александретты 13, и я решил немного пройтись по двору, чтобы размять ноги, когда вдруг уловил какой-то разговор. Один из путников — очень старый человек, уроженец Алеппо (о чем я могу судить по его выговору) и чрезвычайно бедный (о чем я могу судить по его штопаной одежде) — как раз спрашивал у караванщика, в котором часу мы тронемся завтра в путь, потому что ему хотелось бы зайти — всего лишь на минутку — в Церковь Воздвижения Креста, где, по слухам, находится частица Истинного Креста Господня. Тот человек говорил робко и слегка заикаясь. Кажется, именно это подстегнуло спесь нашего караванщика, который ответил ему самым презрительным тоном, что мы отправимся в дорогу с первыми лучами солнца и что мы не можем терять время в церквах, и если он так страстно желает взглянуть на кусочек дерева, ему достаточно подобрать вон тот, — и он указал на землю, где лежал обломок гнилого пня.

Тогда я подошел и громко сказал, что желаю, чтобы мы остались в Александретте несколько лишних часов, чтобы я смог побывать на праздничной мессе по случаю Воздвижения.

Услышав меня, караванщик вздрогнул, так как полагал, что беседует со стариком наедине. Конечно, он бы поостерегся говорить подобным образом при свидетелях. Но, слегка поколебавшись, он вновь обрел уверенность и ответил мне — все же гораздо вежливее, чем этому несчастному, — что задержать отъезд невозможно, так как другие путешественники будут недовольны. Он даже добавил, что это принесло бы убыток всему каравану, и дал понять, что мне пришлось бы оплатить потери. Тогда я повысил голос и потребовал, чтобы меня дожидались до конца богослужения, угрожая пожаловаться в Константинополе генуэзскому посланнику и даже властям Верхней Порты.

Произнося это, я рисковал. У меня нет доступа к Порте, а в нынешние времена у генуэзского посланника не такие длинные руки; в прошлом году ему самому довелось испытать притеснения, и он вряд ли смог бы защитить меня или добиться возмещения ущерба. Слава богу, караванщик об этом не знал. Он не решился отнестись к моим угрозам легкомысленно, и я почувствовал, что его одолевают сомнения. Если бы мы были одни, он постарался бы, я уверен, сгладить острые углы. Но теперь вокруг нас уже собрались другие люди, привлеченные нашими громкими голосами, и перед ними он уже не мог отступить, не потеряв лица.

Вдруг к нему подошел какой-то путник. Его голова была обмотана зеленым шарфом, словно мы находились посреди песчаной бури. Он положил руку на плечо караванщика и простоял так несколько мгновений, глядя на него и не говоря ни слова; а может, он и шепнул ему тихонько словечко, которое я не расслышал. Потом он медленно удалился.

Тогда мой противник, состроив гримасу, которая должна была выражать причиненную ему боль, плюнул на землю, а потом объявил:

— По вине этого человека мы завтра не уедем!

«Этот человек» — это я. Тыкая пальцем в мою сторону, караванщик хотел указать виновного, но все, бывшие тут, поняли, что он сейчас указал победителя в нашем споре.

Был ли я доволен своей победой? Да, доволен, счастлив и переполнен гордостью. Старый христианин из Алеппо подошел поблагодарить меня, нахваливая мою набожность.

Мне не хотелось разуверять его, но набожность в только что совершенном мной поступке была ни при чем. Здесь дело не в набожности, а в мирской мудрости. В обычное время я редко хожу на мессу, не праздную Воздвижение, а ценность реликвий измеряю только в пиастрах; но меня перестали бы уважать, если бы я позволил так оскорбить символы моей веры и моего народа.

Это так же как с Мартой. Не суть важно, жена ли она моя в действительности или только в силу обстоятельств, моя честь связана с ней, и я должен ее хранить.

14 сентября, Воздвижение.

Я без конца думаю о вчерашнем происшествии. Я редко действую столь пылко, и при воспоминании об этом у меня что-то сжимается в животе, но я не жалею о своем безрассудстве.

Перечитав рассказ о вчерашнем событии, я понял, что недостаточно ясно описал, как колотилось у меня тогда сердце. Несколько долгих секунд провел я в молчании, и сердце мое сжала стальная рука, пока караванщик задавался вопросом, правда ли я могу найти ту защиту, о которой говорил, а я, в свою очередь, спрашивал себя, могу ли я уклониться от столкновения, не потеряв лица. Разумеется, мне пришлось смотреть ему прямо в глаза, показывая тем самым, что я совершенно уверен в своих действиях, и стараясь не отводить взгляд, чтобы он не почувствовал мою слабость.

Скажу также, что настало мгновение, когда я уже больше не боялся. Мгновение, когда я расстался со своей душой торговца и обрел душу укротителя. И этим мгновением — каким бы мимолетным оно ни было — я горжусь.

Но моя ли воля принесла это решение? Не было ли это следствием вмешательства того араба с закутанной головой? Быть может, это его я должен благодарить?.. Вчера мне не хотелось подходить к нему, чтобы не подумали, что я был в затруднении, а его вмешательство меня спасло. А сегодня я искал его, но не нашел.

Я все время думаю о нем; и теперь, когда сердце мое уже не стискивает железная рука, так как этот дневник — не ристалище, а вокруг меня больше не толпятся зрители, я могу написать, что испытал огромное облегчение при появлении этого человека и что моя победа — отчасти и его, а я в некотором роде — его должник.

Что же он все-таки сказал, чтобы усмирить нашего караванщика?

• Предыдущая
• 13/94
• Следующая