Голова античной богини - Дворкин Илья Львович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/32
• Следующая

— Ты не тяни. Выкладывай-ка! — приказал Стас.

И Володька рассказал, что во время оккупации их две комнаты занял офицер с денщиком. Пришлось переселиться в сарай. Поставили буржуйку, стали жить. Только зимой сделалось так холодно — хоть ложись и помирай.

— Вот мы с Оськой и решили фрицев этих из нашего дома выгнать, — сказал Володька и усмехнулся.

— А как? — хором спросили Стас и Костик.

— Мы два раза пробовали. Сперва хотели дымом выкурить, потом запахом. Первый раз всё хорошо получилось — мы из тряпок свернули плотный такой ком и в трубу засунули. Ну, дым, ясное дело, весь в комнату. Потеха! Выскочили фрицы, галдят, кашляют. Ну, думаем, здорово, наша взяла. Только ничего не вышло. Позвали печника. Он затычку вынул.

Дураки мы были. Зря только насторожили немцев… С тех пор денщик — тощий такой дядька, злой, будто голодный волкодав, — как увидит нас, кулаком стал грозить. Из-за того и попались во второй раз.

Володька снова замолчал. Костик со Стасом переглянулись.

— Ну? — спросил Костик. — Дальше-то с вами что было?

Володька поглядел на Оську.

— Рассказать, Оська? Ты как… не против? Ты сразу скажи.

Оська ещё ниже опустил голову.

— Да чего там, — буркнул он, — рассказывай, раз уж начал.

— Вы когда-нибудь карбидные лампы видали? — спросил Володька.

— Видали, — ответил Костик.

— Так вот — во время оккупации у всех эти лампы были; у фрицев покупали или выменивали. И карбид — такой голубовато-белый вонючий порошок. В картонных пропарафиненных ящичках. Мы и додумались: взяли бутылку — тоже немецкую, с такой фарфоровой пробкой, — насыпали до половины карбидом и снова полезли на крышу. Там из другой бутылки налили в карбид воды, прикрутили пробку проволокой и на верёвочке спустили в трубу. Да не рассчитали. Только мы с крыши спустились, спрятаться ещё не успели, — А-ак шарахнет в доме! Взорвалась наша вонючая бомба. Тут же денщик вылетел на крыльцо — и прямо к нам. И сцапал. Вот и всё.

— Как это всё? — возмутился Стас. — А дальше?

— Дальше неинтересное совсем. Дальше я уж и помню плохо — так перепугался. Офицер орёт, топает ногами, денщик за автомат хватается, мать наша плачет, на коленях просит, чтоб не убивали, а в дому дым, вонь и печка разворочена.

Володька снова умолк, крепко потёр лицо ладонями и быстро-быстро сказал:

— Порол нас денщик. Привязал к скамейке, штаны спустил — и ремнём, пока сознание не потеряли. Я-то после быстро отошёл, а вот он, Оська, почти год болел, людей боялся: думали, дурачком будет.

Костик уж собирался сострить было по поводу многострадального Оськиного зада, да удержался. И до сих пор рад этому.

От отца пришла телеграмма: «Дела задерживают. Два-три дня будете одни. Разрешаю работы при условии находиться под водой не более двадцати пяти минут. Андрей и Витя тщательно следят пузырьками воздуха водолаза. Рабочий день четыре часа».

В тот день Жекете с физиономией, разрисованной синяками почище, чем ритуальная африканская маска, демонстративно не замечал Витю и Андрея. В упор их не видел.

Он сидел на бухте каната и, перекатывая желваки на скулах, глядел в морскую даль. Одно ухо у него было толстое, как оладья.

— Вынашивает кошмарные планы мести, он тебе объявил кровную месть — вендетту, — шепнула Витя на ухо Андрею — и прыснула в кулак.

Андрей засмеялся. Жекете обернулся, уставился на них нехорошим взглядом, потом горько, как взрослый, усмехнулся и отошёл к насосу. А Андрюхе и Вите стало отчего-то так неловко, что и не скажешь.

— А ведь ему здорово худо, этому Жекете, — прошептала она.

— Будет худо с таким отцом, — тихо отозвался Андрей, — озлобился Федька. Ну, тут хоть понять можно. Папаша его до сих пор колотит. Сперва мать Федькину колотил, так что соседям приходилось вмешиваться. А Федьку мать лупить не давала. Вот её-то, пожалуй, Жекете любил по-настоящему.

— Какой же человек не любит своей мамы? — серьёзно и печально спросила Витя. Она поглядела на худущего, сутулого Федьку и вдруг будто другими глазами увидела этого нескладного парня и впервые в жизни поняла много раз читанные в книжке слова: «душа защемила».

Витя и Андрей стояли у самого края плота, Серёжа и Олег готовили своё водолазное снаряжение — «сбрую», как они сами его называли, гремели баллонами со сжатым воздухом; громыхал железом у насоса Семёныч. Так что разговоров Вити и Андрея Жекете не мог слышать. Но Вите всё время казалось, что он слышит каждое словечко, и это ощущение было очень неприятным.

— А где его мать? — спросила Витя.

Андрей помолчал немного, словно раздумывая — отвечать или нет.

— У неё было больное сердце. Она умерла. Давно уже, года два тому назад, — нехотя сказал он. — Вот с тех пор Геннадий Савельич и воспитывает Федьку. Всё больше кулаками. Моя мама вмешивалась, отец, когда бывал дома, соседи… Толку, правда, выходило совсем мало. Папаша его одно твердил: «Мой, — говорит, — сын. Захочу — с кашей его съем».

Теперь они переехали, теперь не знаю, как там у них… А вообще-то, его все ребята на улице не любили. Он постарше нас был. Сколько раз он мне уши надирал, когда я маленький ещё был. Как дёрнет — вот-вот напрочь оторвёт несчастные мои уши. А у самого они тоже полыхают или синяк под глазом — отец, значит, отлупил. Отца его больше всего бесило, что из Федьки ни слезинки не выколотить. А Федька забьётся куда-нибудь и ревёт, если думает, что его никто не видит. И ещё — не дай бог, кто-нибудь про его батю плохое слово скажет! Федька просто звереет. Я из-за этого чумового Жекете и самбо, и боксом стал заниматься — мало ли что ему в голову взбредёт, если он не в настроении…

— Ты и вчера с ним сцепился? — спросила Витя.

— Елена Алексеевна рассказала? — Андрей усмехнулся. — Только не я с ним сцепился, а он со мной. Он, когда у него с отцом нелады, с любым сцепится, хоть с самим Жаботинским. Ему тогда всё равно.

Витя задумчиво покусывала веточку акации.

— Бедный парень, — тихо сказала она.

— Я?! — удивился Андрей.

— Нет, Федька. Жекете.

Андрей опустил голову, хмуро проворчал:

— Погоди, сотворит он тебе чего-нибудь под горячую руку, будешь знать!

— Всё равно бедняга, — упрямо повторила Витя. — Остался без мамы, а отец, видно, фрукт ещё тот. Жизнь у парня сложилась — не позавидуешь.

Андрей промолчал, внимательно вгляделся в печальное лицо Вити.

— Может быть, ты и права, — неуверенно проговорил он.

— Конечно, права, — не допускающим возражений тоном сказала Витя. — У тебя и у меня есть папа и мама есть. Поэтому мы Федьку не можем до конца понять. Он несчастлив, несчастлив, и мы должны относиться к нему бережно.

Андрюха потрогал свои синяки, вспомнил слова, сказанные Жекете о Вите, и всё в нём возмутилось.

— Значит, всё ему надо прощать? — зловещим голосом спросил он.

— По крайней мере, очень многое.

— Вот и прощай. А я не буду! И ты очень скоро не будешь. Помяни моё слово.

Витя не успела ответить. В это время на грунт пошёл Олег Прянишников, а кроткий Семёныч так рыкнул страшным своим басом на бездельничающего Жекете, что тот пулей бросился к насосу.

Сергей Васильевич подошёл к решётам на месте Елены Алексеевны, а Витя обязана была следить за пузырьками воздуха аквалангиста. Страховать его. Мало ли что может случиться! Море есть море. И лучше с ним не шутить.

Это не уставал повторять отец, а то, что говорил отец, всегда было для Вити истиной в последней инстанции. Андрей стоял возле Сергея. Через решёта шла всякая неисторическая дрянь. Очень скоро это ему надоело, и он сиганул с плота — купаться. Заменить Витю он должен был через десять минут.

Вот в эти-то десять минут всё и произошло.

Вместо мелких, регулярно появляющихся на поверхности пузырьков, которые выпускает водолаз, появился один здоровенный. Витя ещё не успела удивиться, как вслед за пузырём вынырнула голова Олега.

• Предыдущая
• 16/32
• Следующая