Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич - Страница 14

– А чего? – хохотнул Голяков Петруха. – Он слово знает. Эвон, Лаврюшка-то Битюг, люди бают, в руки к нему, как в капкан, попался! С бесями знается, так пусть и сговорит с дружками своими!

Вокруг замолчали и попятились. Егорка улыбнулся.

– Ты, Петруха, сам понял, что сказал-то?

– Что сказал, то и сказал, – огрызнулся Петруха, но глаза отвел.

– Мне чертозная не надо! – заявила Маланья.

– Я помочь могу, – сказал Егорка. – Но не стану, коли не хочешь.

Маланья замотала головой. Лица вокруг выражали такую смесь страха и злости, что Егорка понял, как надежно забыт теплый вечер со скрипкой. Лешие вытеснили из голов сельчан дружелюбие и здравый смысл. Страх убил доверие.

– Я на ведьмака похож? – спросил Егорка.

– А кто тебя знает, кто ты есть? – прищурился Лука. – Пришлый незнамо откуда, незнамо зачем… Чай, пока тебя черти не принесли, и леших никаких не было…

Егорка потерянно огляделся – и увидел, как, легко распихивая толпу и широко ухмыляясь, к нему идет Лаврентий.

– Во дурь-то да глупь матушка! – насмешливо бросил он, подходя. – Ты, Петруха, чего-то про меня плел, али послышалось мне?

– А чего! Марья бает, что заморыш этот тебя вечор за руки схватил – ты и рыпнуться не мог! – Петруха победно осклабился. – Откуда силы-то в ём столько?

– Чай, завидно? – Лаврентий хохотнул. – Чай, обидно, что сторонский парень на кулачки драться не охотник, да мог бы спроть Битюга выйти, а ты охотник, да в коленках слаб?

Страх растаял в воздухе. Егорка был готов обнять Лаврентия.

– Никак, правда, есть силенки, а, цыган рыжий?

– Нет, слышь, от ветерка гнусь, зато слово знаю. Только спроть Лаврентия поможет слово-то?

Лаврентий дружески хлопнул Егорку по спине. Лошадь, вероятно, завалилась бы на бок от такого удара, но Егорка лишь чуть подался вперед. Мужики восторженно заулюлюкали.

– Не охотник, ишь! Чай, талан не пропьешь!

– Не, Егорка, ты приходь в воскресенье, потешь душеньку-то…

– Да приду я, приду… Придется прийти-то, куда мне спроть мира-то… Только неохота мне…

– Ох, уморил, неохота ему!

– Ну-ка, музыкант, дай-ка руку-то… Ишь ты, от скрипки, что ль, твоей?..

Теперь Егорку тормошили и дергали. Он напряженно улыбался, но терпел. Лешие забылись, бабы разошлись, Егорка выслушал с две дюжины историй о кулачных боях и местных героях. Удрать удалось только через четверть часа, когда, вспомнив о делах, и мужики начали разбредаться. Уходя, Егорка сердечно пожал руку Лаврентию. Среди людей у него неожиданно появился товарищ, готовый прийти на помощь.

Теперь нужно было в лес. Даже очень нужно. Но Егорка обреченно вздохнул и направился к дому Маланьи.

Попытаться исправить то, что друзья-лешаки испортили.

Вообще-то их тоже можно понять. Их терпение не безгранично. Федор ранил их души, а у них не хватило терпения дождаться, пока раны затянутся, вот и все…

Жаль, что арбалетная стрела уж слишком часто летит мимо цели…

Маланья была вдова, Маланья была большуха, самое главное лицо в доме – и это сразу бросалось в глаза. Маланья не желала так просто отступаться от того, что попало в ее голову и хорошо там устроилось.

– Ты что приперся-то? – накинулась она на Егорку, когда он перешагнул порог. – Говорю добром – не надо чертозная и не надо! Управлюсь с квашней-то – к отцу Василию пойду. Пусть вот беси, дружки-то твои…

– Не дружки они мне, – сказал Егорка, и это была чистая правда. – Я взгляну только и уйду. Хорошо?

Маланья, держа на весу руки в тесте, отступила от двери.

В просторной избе никого не было; Маланья разослала младших детей кого куда. Филька лежал на печи, завернувшись в одеяло, укрытый тулупом, красный и мокрый от пота. Вид у него был самый несчастный, а на висках появились заметные седые прядки. Филька взглянул на Егорку сонно и страдальчески.

– Не бесноватый он, Филька-то, – сказал Егорка, улыбаясь. – Перепуганный и только. На что ты так укутала-то его? Чай, испуг-то – не простуда…

Маланья посмотрела хмуро.

– Слышишь меня, Филька? – сказал Егорка и протянул руку. – Слезай с печки-то. День уже.

Филька неуклюже выпутался из горячих тяжелых тряпок и, опершись на руку Егорки, с грохотом спрыгнул на пол. На его туповатом лице появился проблеск разума.

– Сядь на лавку, – сказал Егорка. – Слушай.

Филька плюхнулся на лавку и замер, устремив на Егорку замученный взгляд. Егорка присел рядом с лавкой на корточки. Маланья, отчистив руки от теста и вытирая их передником, остановилась поодаль, смотрела подозрительно: Егорка как-то оказался сидящим спиной к ней.

Филька тяжело вздохнул.

– Ты знаешь, – сказал Егорка утвердительно и спокойно. – Ты знаешь, кто это был, зачем из леса пришел, за что лес зол на тебя. Знаешь, чем грешен.

– Не… – выдавил Филька, глядя во все глаза. Его снова начало мелко трясти.

Маланья обошла скамью вокруг, но Егорка отодвинулся на полшага в сторону и снова оказался к ней спиной. Только Филька видел, как мерцающая зелень, марь лесная, колдовская, лилась из Егоркиных глаз, словно тихий свет. И лицо у него было строгим и странным, древним и юным, вроде ангельского лика на староверских иконах. И было это страшно, но не так страшно, как давешней ночью в лесу, а… как бы в сумеречной церкви, что ли…

– Ты знаешь, – повторил Егорка. – Мы с тобой оба знаем.

И Филька вдруг понял – его аж потом прошибло. Он истово закивал, пытаясь сладить с дрожащим подбородком. Это уж было не страшно, а стыдно, будто на вранье поймался или на пакости какой – даже щекам горячо.

– Живых лягушек для забавы в костер швырял, – сказал Егорка. – На живую полевку наступил да раздавил. С Левушкой трактирщиковым пса бездомного водкой облил да и поджег. Чужие жизни зазря отнимал – спасибо скажи лешим, что свою уберег.

– Я ж, чай, шутейно, – пробормотал Филька. – На что они, твари…

– Ты что ж… – начала Маланья из-за спины, но Егорка поднял руку предостерегающе – и она замолчала.

– Рассердился на тебя лес-то, – сказал Егор. – Крепко рассердился. Ты детей его обидел. Теперь только одно сделать можно: ты лес ублажи – никого живого, ни человека, ни зверя, даром обидеть не моги. Забудь забавляться с чужой болью-то. А в лес входи, как в храм божий – с уважением да истовостью, глядишь, Государь и простит тебя.

– Государь?.. – еле-еле у Фильки духу достало выговорить.

– Государь – всей жизни на свете хозяин. И твоей, Филька. Не забывай.

Егорка моргнул, и лицо у него стало простым, человечьим. С Филькиной души будто громадная тяжесть обрушилась. И жар прошел, и озноб отпустил, и вздохнулось легко. Все чудное и ужасное как-то забылось, остался только ясный спокойный разум, самого Фильку слегка удививший.

– Да рази я… – и рот у Фильки сам собой растянулся в улыбку. – Да нешто я не пойму?

– А раньше отчего не понимал?

Филька виновато ухмыльнулся и пожал плечами.

– Смотри, Филька, – сказал Егор, вставая и усмехаясь. – Не забудь. Обидишь лес – не по-намеднишнему отплатит.

Филька снова пожал плечами. Маланья все-таки подсунулась поближе.

– Никак, заговорил его?

– Да нет, тетя Маланья, поговорил только. Говорю ж тебе – не бесноватый он, не безумный, так это… Не вели ему на просеку ходить, а деревья в Федоровой артели рубить и вовсе не вели.

– Это чего же? – голос у Маланьи стал выше, а руки сами собой уперлись в бока. – Глызин-то в день по рублю платит! Рубль ведь! Этакие деньжищи-то! За зиму, чай, чуть не сто рублев скопить можно!

Егорка пожал плечами и пошел к двери.

– Нет, ты скажи! – крикнула Маланья вдогонку. – Ишь, шустрый какой!

– Я уж все сказал. Далее – сама решай.

И уже выходя в сени, Егорка услыхал Филькин голос:

– Ты, маменька, не серчай, а я ужо и сам не пойду.

Кажется, в ответ Маланья принялась браниться не на шутку, но это уже не имело никакого значения.

Федора в то утро предчувствия не мучили.

Снилось, правда, что-то тяжелое, сумбурное и противное, но сон забылся, распался на части, как только Федор открыл глаза. Потянулся, зевнул. Откинулся на подушку, жмурясь, попытался припомнить сон. Какие-то бородавчатые серые руки, тянущиеся из штабеля бревен. Стоило вспоминать эту чушь!