Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич - Страница 13

– А он бает, мол, в городе этим, слышь-ка, бревнам цены нет, – говорил Архип, устраиваясь поудобнее. – Вот и сиди как сыч, карауль. Кабы не нужда, нипочем бы не остался. Не остался бы и не остался. Все деньги проклятые…

– Это справедливо, – Филька проглотил кусок, вздохнул и принялся рыться в торбе. – А луковицы у тебя нет, дядь Архип?

– Нет, луковицы нет. Что была – в кашу покрошил… Филька, слышь-ка… Никак, кричит кто?

– Не… помстилось тебе.

– Ай, кричит… да страшно так…

Филька сглотнул зевок и прислушался. В лесу стояла шелестящая тишина дождливой ночи.

– Помстилось, – сказал Филька уверенно и с удовольствием зевнул снова.

Архип все-таки взял с веток двустволку и положил поближе. Ему было не по себе.

– Ишь, чувствительный, – усмехнулся Андрюха, щурясь на огонь. Он прислонился спиной к сосновому стволу шагах в пятнадцати от сторожей.

– Чует кошка, чье мясо съела, – фыркнула Марфа. – Ну чего там Митька-то?

– Погодь, – сказал Андрюха нежно. – У него свои приметки. Погодь.

Митька сидел поодаль на корточках. Струи тумана серо мерцали в его пальцах. Он перебирал туманные пряди и улыбался.

– Хватит, малец, – сказал Николка, выходя из-за деревьев. – Славно. В самый раз.

Митька встал. Все лешаки обернулись к Николке, и их лица сами собой посерьезнели.

Николка глубоко вздохнул и отошел подальше, махнув лешакам, чтоб не вздумали соваться под руку. Остановился посредине вырубки, по колено в тумане, сам как столб тумана, тряхнул белесыми волосами, огляделся, пригнув голову, исподлобья, по-волчьи – и протянул руки к укрытой туманом мокрой земле. Он заговорил негромко, но его голос, низкий, темный, исполненный страстной тяжелой силы, прокатился по всему лесу длинным порывом холодного ветра.

– Именем Государя, силою Государя, я, Государев слуга, вас зову, кто подо мхом, кто под болотом, кто под землею! Я, Государев слуга, вас ото сна бужу, вам подняться велю, вам велю быть в воле моей, а я – в Его воле!

Земля под его ногами тяжело колыхнулась. Неясный ропот, глухой шум донесся из чащи. Николка быстро обернулся – на его бледном лице зелено горели глаза, он улыбался жестоко и весело.

– Я, Государев слуга, вас зову, тех, кто мертвое берут, мертвую кровь пьют, мертвую плоть едят, смерть жизни возвращают! Я вас болью накормлю, страхом напою, сны людские вам отдаю! Вам велю быть в воле моей, а я – в Государевой воле!

Тени, чернее ночной темноты, обвились вокруг Николкиных ног, он запустил пальцы в клубящийся сумрак, как в кошачью шерсть, упоенно улыбаясь.

– Идите, берите что даю вам, – прошептал он ледяным шелестом. – Государь над вами, он нам судья!

Архип попробовал кашу.

– Никак, соли маловато… Слышь-ка, Филька, дай-ка мне… Чего ты, Филька?

Филька сидел, молчал, не шевелился и глядел широко раскрытыми глазами. Он видел, как тень Архиповой руки отделилась от тесовой стенки, встряхнулась и обрела свою собственную плоть. Серая, серая, длинная, змеистая, в каких-то мутных пупырях, как в чирьях…

– Господи… – пробормотал Филька еле слышно.

– Да чего ты прям… – начал Архип и замер.

Сырое хлюпанье, будто кто выдирался из жидкой грязи, послышалось из-за Филькиной спины. Архип поднял глаза – и увидал прямо над Филькиным плечом…

Оно было из мокрой земли, бурой тины и каких-то серых соплей. У него были два глаза – как желтые пустые стекляшки, в которых отражался костер – и рот, пасть не пасть, черная гнилая дыра, осклабленная в дурацкой нелюдской ухмылке, беззубая – и голодная…

– Нечистая! – заорал Архип диким сорванным фальцетом. – Нечистая, господи!

– А-а-а! – присоединился Филька, сорвался с места и понесся в туман с воплями. – Нечистая! Господи, помилуй!

Архип схватил из костра сук, полыхающий на конце, и ткнул в харю. Харя ухмыльнулась и грязь с нее потекла вниз, обнажая мертвый, голый костяной череп, громадный, совершенно нелюдской череп с желтыми огнями в глазницах. Архип изо всех сил швырнул в череп головней и зарылся в кучу сучьев, лицом вниз, закрыв голову руками. Он свернулся в тугой клубок, весь трясясь, бормоча «Отче наш» – раз, два, три – и слыша ужасные шорохи. Шелестел дождь, хлюпала грязь, выл ветер – и Филька сипло вопил:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Госпомилуй! Госпомилуй! Госпомилуй…

Егорка проснулся поздним утром в необычной, тянущей душу тревоге. Что-то было нехорошо, что-то было всерьез нехорошо, и мысли эти никак не отпускали. Егорка постоял у окна, завешенного застиранными и пожелтевшими лоскутками тюля в пышных букетах. За окном моросил дождь, утро было серое, печальное – и захотелось выйти на улицу в запах леса, дождя и дыма…

Егорка накинул тулуп и вышел. Устин Силыч щелкал на счетах, поднял глаза от костяшек, улыбнулся ласково.

– Вы, Егор, как по батюшке-то вас, ровно купец, все по делам да по делам, – проворковал приветливо. – И нет такого, чтоб лясы точить. Знаем мы, небось потихонечку-полегонечку дела ведете, а там, глядишь, и дело свое заимеете…

Егорка улыбнулся.

– А может, есть оно у меня, дело свое.

– Вот-вот, – лицо Устина сделалось еще умильнее. – Не пышно, нигде не слышно, а капиталы, чай наживаете…

Егорка рассмеялся, несмотря на тяжесть на душе.

– Коли и наживу чудом каким капитал-то, с неба, к примеру, свалится, так в руках не удержу, Устин Силыч. Такой талан, чтоб деньги иметь, не всем дается. Вы – дело одно, а я – другое, и не умею я, и ни к чему мне…

Устин улыбнулся так нежно, что осторожную насмешку за этим нежным сиянием никто, кроме Егорки, и не заметил бы.

Егорка купил сайку и вышел из трактира. И едва он оказался на улице, как тревога выпустила все когти и впилась в душу: у водопоя что-то бурно обсуждала целая сходка мужиков и баб.

– Совсем, родимые мои, рехнулся, – сморкаясь в платок, причитала толстая баба, округлив опухшие глаза. – Только и слов, что «Господи, помилуй», да так бает, как взлаивает – гав, гав…

Прочие почти ее не слушали.

– Страх какой…

– Сила в ём нечистая. Нечего было в лес без креста ходить!

– Дак с крестом был, родненькие! Вот вам как на духу, был крестильный…

– Бабку Лукерью звать, да отлить свинцом, она мастерица…

– Куды! К отцу Василию, святой водицы испить, да…

– Надеть шлею с потного жеребца да вожжами бы…

– Архип-то сказывал, там не один был, а целая артель, слышь-ка, один другого краше…

– Да люди ж добрые! – крикнул Егорка, перекрывая все голоса. – Что сделалось-то? Кто скажет-то мне?

И почему-то никто не усомнился, что Егорка спрашивает в своем праве. Ему ответили.

– А Филька-увалень ума решился. Караулили лес с Архипом Конаковым – а там леший…

– Какой леший, ври! Толпища целая нечистых-то, чуть не удушили! Архип, слышь-ка, отмолился да отплевался, а Филька на них глядел да и спятил с катушек долой.

Егор присвистнул. Его бледное лицо побледнело еще больше.

– Тетя, – сказал он, обращаясь к толстой зареванной бабе, – Мне б взглянуть на него.

Баба сразу перестала причитать и ее лицо, глаза и вся поза выказали такую враждебность, что даже ее старые товарки попятились в стороны.

– Ах ты, бесстыжая рожа! – взвизгнула она, вскидывая кулаки. – Что это – балаган, что ль, глядеть-то тебе!? Молодой парнишка мается, мать места не находит – а ему все б забавляться! Куды! Чтоб вам пропасть, таким!

– И не говори, и не говори! – подхватила бабенка помоложе, которую соседки звали Занозою и не без оснований. – Им бы лишь бы…

Договорить ей не удалось – Егорка поймал ее за руку и зажал ее рот ладонью, спокойно, мягко и четко. Заноза была так поражена, что на миг замолчала.

– Тетя Маланья, – вставил Егор в кусочек получившейся относительной тишины. – Я не любопытствую, я умею испуг отливать.

Баба услыхала и удивилась, приподняв белесые бровки.

– Во, знахарь, – ухмыльнулся Лука, мужик тощий, сутулый, с носом уточкой. – Ворожей, что передок без гужей. Ты гляди, Маланья, он те наворожит…