Время освежающего дождя - Антоновская Анна Арнольдовна - Страница 65

• Предыдущая
• 65/111
• Следующая

Осман-пащу он просил передать новому султану Мураду, падишаху османов, свою благодарность за оказанное ему и царской семье гостеприимство в крепости Гонио. В течение одиннадцати лет он, царь Загемских и Иверских земель, Теймураз, сын Давида царя, пользовался благосклонными заботами Блистательной Турции, поддержавшей его воинской помощью и уделившей из великолепия своего под его руку четыре города – Олту, Намурдан, Ардануч и Кара-Ардаган со всеми селениями и угодьями. И как при султане Ахмете он вновь вернулся из Имерети в свое царство и внезапно сразил многочисленное персидское войско Али-Кули-хана, после чего отослал к подножию трона османов множество знамен и две тысячи пятьсот голов кизилбашей, так и теперь он клянется не склонить меча перед хищным шахом Аббасом. В случае оказанной Стамбулом помощи в восстановлении его на кахетинском престоле врата ада навек захлопнутся и распахнутся райские двери. Тогда он, царь Теймураз, поведет кахетинское войско под турецким знаменем на освобождение Багдада и других османских земель из когтистых лап «льва Ирана»…

Послание Филарету царь Теймураз написал по-гречески. Он заверял патриарха в верности православной церкви, в своем нежелании принять помощь от папы римского и приводил причины, вынудившие его до сего часа находиться в турецкой земле. Несмотря на то, что султан дал место ему, Теймуразу, и оказывал помощь войском и один раз и дважды, – он ничего не желает от султана и прибегает к самодержцу христианскому, к великому самодержавному царю, «к сыну твоему московскому и всея Руси, да к святительству твоему и к великому достоинству твоему, аки к отцу, милосердному государю христианскому, аки образу господа бога и спаса нашего Иисуса Христа. И молим вас: великий государь царь да нам поможет, как произволите, ратью или казною нам в помощь… И мы все и наша земля да будут царствия вашего работники ваши…»

Но эти послания казались забытыми, и лишь тень склонившейся ветки играла на вощеной бумаге. А царь-поэт, подняв руку, возносил свои оды к золотому потоку всесильного светила. И, словно внимая вдохновенным шаири, притихли птицы и травы.

Все земное забыто. Крылатые мысли парят над Парнасом, музы в прозрачных персидских одеяниях кружатся в легком грузинском танце…

И вдруг юный голос царевны Нестан-Дареджан: уже все собрались к полуденной трапезе. Архиепископ Феодосий готовится к чтению застольной молитвы, а архимандрит Арсений с вожделением взирает на рыбу… Царица Натиа и свита тоже скучают, ждут царя.

Теймураз рассердился. Ждут! А о его желаниях кто-нибудь спрашивает? Вот она вспугнула лучшую шаири! Потом – не он ли просил царевну заботиться о чернилах?.. Опять забыла в саду. И хорошо, чтобы о нем тоже забыли хотя бы на один день…

Это Теймураз сварливо выговаривал, следуя за дочерью, которой посвятил полную очарования восьмую оду – «Похвала Нестан-Дареджан».

Обедали на открытом балконе. В медном котле парился рис с кусками баранины. На простой камчатой скатерти белел овечий жир, курчавилась свежая зелень, стояли глиняные чаши с кислым молоком, на фаянсовом подносе блестела пятнистой чешуей вареная рыба, глиняные кувшины с холодным красным вином высились над грудами лепешек.

Немногочисленные слуги стучали медными подносами. Князья Джандиери и Вачнадзе мало походили на придворных. Однообразная скучная жизнь в стенах Гонио упростила отношения, Теймураз, озабоченный отделкой «Маджамы», мало обращал внимания на вольность своего двора.

Но князь Чавчавадзе, главный советник и начальник крепости, всеми мерами старался поддерживать обычаи, подобающие царскому дому. Он сидел затянутый в куладжу и строго поглядывал на слуг. Вино из простой чаши он отпивал, как из золотой азарпеши. Он сокрушался о скудости царской казны и слишком больших затратах на постройку крепостной церкви «Во имя спасителя»… «Хорошо, – думал князь, – что гости не досаждают. Можно вместо изысканных яств на серебряных подносах довольствоваться овечьим сыром».

На что надеялись заброшенные в мрачное ущелье Чороха приближенные Теймураза?

Турки, предоставив царю крепость Гонио, не торопились с подмогой. Не торопилась и Русия. Меньше всего думал о ней Рим, – особенно теперь, когда Картли подымала свою торговлю и военную мощь. Даже батумские паши, стремясь к дружбе с Моурав-беком – Георгием Саакадзе, уменьшили число своих поездок в Гонио. Поэтому, когда прибежал стражник с предмостной башни и выкрикнул, что по турецкой тропе приближаются два всадника, ему почти не поверили.

Князь Чавчавадзе приказал оруженосцу оседлать коня и выехать навстречу, а сам с нарочитым равнодушием прогуливался вблизи угловой башни. Потом, как бы нехотя, поднялся на верхнюю площадку.

Высланный оруженосец скакал к мосту. Действительно, по турецкой тропе приближались два всадника. Вот они осадили коней, вот о чем-то переговариваются…

Князь сбежал по каменным ступенькам, приказал слугам постелить праздничную камку, принести вино в серебряном кувшине, а плоды – на фаянсовых подносах. Встретил гостей он сам и ничуть не удивился нежеланию приезжих назвать себя. Дело к царю? Азнауры торопятся? А разве перед царем можно в пыльной одежде предстать?

Картлийцы с удовольствием окунули в таз с холодной водой загорелые лица, достали из хурджини атласные куладжи.

Князь заметил дорогую, вышитую бисером рубашку на одном и вышитую шелками – на другом. Цаги из зеленого и малинового сафьяна с золотыми кистями пришлись по душе князю. А когда его взгляд скользнул по кольцу с крупным алмазом, окаймленным изумрудами, он больше не сомневался в важности дела и, осушив с гостями по три чаши пенистого вина, повел их в сад. Теймураз сидел на своем любимом месте, под диким каштаном, и сосредоточенно выводил гусиным пером золотые слова. Услышав скрип песка, он раздраженно отодвинул свиток.

Но князь, не обращая внимания на его неласковость, выполнил все церемонии царского двора.

Дато изысканно поклонился. Руки Теймураз для целования не протянул, ибо не знал имен прибывших, и отрывисто сказал:

– Говори, – от моего советника, князя Чавчавадзе, мы тайн не имеем.

– Кахетинской земли Теймураз царь, я к тебе от друга твоих друзей, от недруга твоих недругов, от Великого Моурави.

Едва Дато выговорил эти слова, князь стал порывисто озираться – не подслушивает ли кто-нибудь?

Скрывая волнение, Теймураз прикрыл чернильницу плоским камнем, потом снова открыл ее, заглянул в один свиток, в другой и наконец откинулся на спинку кресла:

– Пребывает ли в надежном здоровье Моурави? До меня дошло – у турок он в большом почете.

– Светлый царь, у картлийцев – тоже.

– Знаю. Поэтому удивлены мы памятью о нас.

– Богом возлюбленный царь, о тебе помнят не только кахетинцы, но и картлийцы Верхней, Средней и Нижней Картли, ибо Теймураз не только венценосец, но и певец, чьи шаири сладки, как весенний мед, выпиваемый в час радости.

Упоминание не о венце, а о шаири взволновало Теймураза. Он оживился, схватил «Похвалу Нестан-Дареджан» и с жаром прочел чеканные строки.

Гиви сидел с открытым ртом, ничего не понимая. Как будто ехали посланными от Георгия, а вместо Дато читает сам царь, причем совсем не по делу. А этот «барс» Дато от удовольствия облизывает губы, будто вином его поят.

Внезапно остановившись, Теймураз спросил: чьи шаири звучнее, его или Шота Руставели?

Даже опытный Дато растерялся. Что сказать? Неожиданно выручил Гиви, ему надоело слушать шаири и держать в знак восхищения рот открытым:

– Царь царей, твой стих заглушает голос Лейли, а Меджнун мог бы служить евнухом в твоем гареме, если бы это разрешил церковный съезд.

– Ты, азнаур, замечательно сказал! – Теймураз густо захохотал и внезапно нахмурился. – Персидские газели блещут глубиною мысли и высокой отточенностью слов, но гаремная жизнь женщин кладет предел возвышенным чувствам певца. Нет истинной утонченности, свободного поклонения красоте, ибо изощренная эротика мешает целомудренному любованию.

• Предыдущая
• 65/111
• Следующая