Собрание стихотворений 1934-1953 - Томас Дилан - Страница 4

…Особенно,  когда октябрьский ветер       

Мне пальцами морозными взъерошит        

Копну волос, и пойман хищным солнцем, 

Под птичий крик я берегом бреду,              

А тень моя, похожая на краба,                      

Вороний кашель слышит в сучьях сонных,

И вздрогнув, переполненное сердце           

Всю кровь стихов расплещет на ходу –       

Я заточен в словесную тюрьму,

Когда на горизонте, как деревья,

Бредут болтливые фигуры женщин, 

А в парке – звездная возня детей…

И я творю стихи из буков звонких,  

Из дуба басовитого, из корня 

Терновника, или из этих древних

Соленых волн – из темных их речей.

И папоротник маятником бьется: 

Раскрой мне этот нервный смысл времён,

Смысл диска, вспыхивающего рассветом,

Смысл флюгера, что стонет от ветров, –

И я опять стихи творю из пенья 

Лужаек, шорохов травы осенней,

Из говорящего в ресницах ветра,

Да из вороньих криков и грехов.

Особенно когда октябрьский ветер…

И я творю стихи из заклинаний

Осенних паучков, холмов Уэллса,

Где репы желтые ерошат землю,

Из бессердечных слов, пустых страниц –

В  химической крови всплывает ярость, 

Я берегом морским иду и слышу

Опять невнятное галденье птиц.

Тебя выслеживало время, как могила,

Гналось, ласкаясь и грозя косой,

Голубка, в катафалк запряженная в твой,

Любовь наверх по голой лестнице спешила

Под купол черепаший, и тогда

Настал портновский час: вот ножницы шагают.

О, дай мне робкому, дай сил средь робких сих.

Я без любви так наг! Бездомно я шатаюсь,

Ведь у меня украли лисий мой язык!

Портновский метр отмерил время!

О, Господа мои вы, голова и сердце, 

Позвольте тощей восковой свечой

От мерзлых синяков души мне отогреться, 

Забыть тот стук лопат, и – головою в детство!

От всех логичных мыслей прочь.

Ну как с моим  лицом воскресным, школьным, постным,

С мишенью этих глаз, как будет мне дано?

Мне в куртке времени, смертельной и морозной, 

Успеть ли в жизни мне замкнуться в женском «о»?

Или в смирительной могиле?

Вы, гложущие мозг, вы надо мною властны,

Морзянкою стуча по черепам камней,

Отчаянье в крови и веру в бабью влажность

Оставьте мне меж ног, и не мешайте ей 

Средь евнухов собою стать…

О, глупость возраста! Куда скажи мне деться?

Над черепом любви вдруг с неба молоток!

Ты череп, ты  герой, ты труп в ангаре детства,

Ты палке всё твердишь, мол не настал ей срок, 

Так я и никогда…

Но радость, господа, без стука входит в двери,

И пусть железный крест мне поперек пути,

Ни деготь города, ни темный страх потери   

Не помешают мне по щебню перейти

Через расплавленный смертельный…

Я восковую свечку в купол окунаю 

 (Так радость или  прах маячит там в окне?),

Бутон Адама вскочит, продырявив саван,

Для сумрачной любви есть всюду место мне!

Сэр череп мой, вот где твоя судьба!

Конец всему придет. И эта башня тоже,

Как пирамиды слов, как дом ветров, падет.

Мяч пнут ногой. Окаменелость кожи,

Как ночью сцена опустевшая замрет

Без солнца…

Вы люди,– вечно сумасшедшие, – как люди.

Уистлеровым кашлем ветер заражен. 

И Время-тление мчит за тобой по следу,

И ты, преследуемый топотом времен,

Отдашь за шулерство любви весь этот 

Поцелуеупорный мир.

От жара первой страсти до чумы, 

От нежной той секунды до пустых

Недель, потерянных когда-то в лоне,

От распускания бутона до 

Мучения срезаемых цветов, 

Был и слюнявчика зеленый возраст,

И рот, над коим голод был не властен:

Мир был един. Был – нечто ветровое.

Он окрещен был струйкой молока.

А небо и земля еще казались,

Прозрачным, обдуваемым ветрами,

Одним холмом. А солнце и луна  –

Одним, еще не разделенным светом...

От первого следа босой ноги 

К руке, копающейся в волосах,

И к чуду только слепленного слова,

От первой и невнятной тайны сердца,

От призрака, что вдруг предупреждал,

До самых первых изумлений плоти...

И солнце стало алым, а луна 

Жемчужно-серой. А земля и небо

Сошлись и встретились, как две горы.

Все тело благоденствовало. Зубы

Росли и утверждались в крепких деснах. 

Предощущение мужских семян

Светилось. Кровь благословляла сердце.

Четыре ветра, бывшие одним,

В моих ушах сияли светом звука

И звуком света надо мной кричали...

И множился, и желтым был песок.

И золотилась каждая песчинка, 

И для другой выплевывала жизнь.

И зелен был поющий дом. Та слива

Все время в матери моей росла. 

И мальчик тот, что свету на колени

Был ею выброшен из тьмы, возрос,

И стал прислушиваться к крику бедер.

И голос голода зудел в костях,

В ветрах и в солнце...

Я  начал изучать людскую речь, 

Чтоб в каменные идиомы мозга

Все очертанья мыслей загонять,  

Чтоб оттенять и заново сшивать 

Лоскутные образованья слов, 

Оставленные мертвыми,  которым 

В их тесном и всегда безлунном акре

Тепло словесной ткани ни к чему...

Язык беспомощен: конец ему

От расползанья рака наступает,

И подпись червяка – небрежный крест.

Я выучил глаголы сильной воли

И  собственную тайну заимел.

Смысл ночи бил меня по языку.

И все единое теперь звучало

Сплетеньями бесчисленных сознаний.

Из них одно лишь изрыгало суть.

Ведь только грудь давала жар любви.

У неба, разделенного с землей,

Я научился двойственности... Шар 

Двойной, родительский, легко вращался, 

И возникали партитуры слов.

Так тысячи разрозненных сознаний 

Давали пищу новому бутону,

Который разветвлялся перед зреньем...

Сгущалась юность. Капли слез весны

Накапливаясь, растворялись в лете

И в безымянном множестве других 

Времен того же года. Только солнце –

Единое, как манна на потребу, 

Согретая и скормленная мне... 

В начале – три луча одной звезды,            

Улыбка света на лице пустом,

Укорененье воздуха; а в нем –

Ветвящейся материи спираль,

И первосолнца круглый циферблат

Вращал неразделенно Рай и Ад.

В начале – бледное факсимиле

В три слога, как неясная улыбка,

Как оттиск на поверхности воды,

И отчеканивался лик луны;

Кровь, по кресту стекавшая в Грааль,

Оставила на облачке следы.

В начале пламя яркое взвило

Из искр – все бури, грозы и шторма,

Трехглазой, алой вспышкой расцвело

Над струями крутящихся морей;