Собрание стихотворений 1934-1953 - Томас Дилан - Страница 15

Слежу распахнутыми глазами,  

Как щупальце пытается, змеясь над спутанностью ран и сорняков,

Не отпустить мою живую ярость в небо, 

Здесь удержать бесценную добычу –

Сдержать, сдержать бунтующую кровь:

Ведь только стих быть должен явленным на свет,

А уж никак не зверь, 

                       который и моря, и дни на рог поднять бы мог!

Вздыхай, вздыхай, лежи недвижной глиной, 

А рядом ножницы, что над Самсоном сонным

В лесу волос торжественно звенят:

(Попытки уничтожить силу – удвоенную силу возвратят!).

Венера мраморная меж колен, колонн  – 

Падет святыней, солнцем, выпотрошенной птицей, 

А губы девы речь обрубят кораблекрушеньем напыщенных зрачков,

Куст яростный, где вместо перьев – пламя.

Умри же в перьях огненных, в пыланье

 изрезанного неба упади,

Катайся с оглушенною землей, 

иссохший, обворованный мой зверь:

Вскочи на ржущий свет из тьмы пещер – 

И пустота останется в груди.

На грубом могильном камне

Я прочел ее две фамилии,

Под ними увидел и дату,

Когда она умерла,

Вот эта замужняя дева

В пробитой дождями деревне…

Это было как раз перед тем,

Когда я в материнской утробе

Мог услыхать впервые

Бормотание злых дождей

Над остывшим девичьим сердцем,

И увидеть в кривом зеркале

На лице зигзагами солнце,

Умиравшее вместе с ней,

Перед тем, как упасть ей в постель

Распустившимися волосами

На мужскую жесткую руку…

(Колокольных дождей язык

Отбивает время назад,

Сквозь отчаянье лет и смертей

В ту таинственную каморку,

Где младенец еще не возник!)

Мне потом мужики говорили: 

Рыдала  она о том,

Что, мол, руки обнажены,

И что так  зацелованы губы –

До черноты запеклись,

И рыдала она – будто в родах, –

И корчилась в муках судорог,

И простыни раздирала,

Но из глаз вырывалась радость…

Так вот я в торопливом фильме

Видел встречу обезумевшей бабы

Со смертью на брачном ложе

Через тень рубежа родового,

Перепутанного с зачатьем,

Слышал каменные слова

Серой птицы с оббитым клювом,

Стерегущей ее могилу:

«Я спиной чуть коснулась постели,

Вся моя утроба взревела,

Я почувствовала в паденье,

Как меня пополам разрывала

Грубая голова…»

Три тощих месяца

в большом кошельке моего тела, в проклятом

Брюхе этого года, в его богатом самодовольстве!

С горечью я тащу на проверку 

мою нищету и мое ремесло:

Взять, дать – и всё? 

Вернуть то, что было жадно дано, и в никуда унесло?

Вдувать фунты манны 

росой назад в небо?

Да где там – работа слов!

Дар болтовни надеть на слепую палку языка – 

получится помело… 

Подобрать или нет что-то из сокровищ людских –

удовольствие лишь для смерти: в конце концов

Она-то сгребет все валюты любого дыхания любых творцов,

И вслепую, в дурной тьме

Утерянные тайны кое-как сумеет пересчитать.

Сдаться после этих трех месяцев? 

Кто взял чужие мысли, тот заплатит молоху дважды! 

Нет! Друиды в чащобе крови моей да будут затоплены

только моим собственным морем, 

Если с неба взяв этот мир, спалю я его впустую!

Ибо долг мой – создать и обратно небу отдать.

Святой, который, кажется, вот-вот 

Как Люцифер или Адам, падет –

Когда все разноцветные равнины рая

Разрушены рожденьем: 

Рожденье – есть  изгнанье! Рай, прощай! 

И всякий, кто рожден, взлетает на последней той волне, 

Целуя призрачной одежды край 

Своим воздушным змеям.

И песнь скалы, как будто песнь стены

Жилья отцовского, там на песке времен

Раскручена... Все глохнет от нее –

И колокольный звон,

И голосок шкатулки музыкальной,

Что был не заведён – а заменён

Шуршащим  кашлем роковых песочных 

Часов, подсчитывающих, как пробегает кровь, 

Часов, явившихся на лике циферблата, который вдруг 

Сложился из бегущих стрелок рук – 

Рук ангела, возникшего на Этне

Последним прошумевшим изверженьем в земле отцов:

Шар  огненный с дырой посередине –

Вулкан – верхушка стога. И колодцы 

Полны вином.

Голодный гимн небес,

Шурша  сандалий мощными крылами,

Поет Гермес.

И пламенея, с ним «поет сонм  херувим»:

Разрезан  хлеб христовой евхаристии!

И в лабиринтах пламенных завистлива

Речь ракушек над самым дном пустым.

Что слава? Лопается как блоха.

И солнцелистые свечные сосны

Вдруг съерундились все  в один спаленный крест

С огрызками бутонов обгорелых,

А корабли на рыбьих  плавниках,

Те корабли, что нам  приносят кровь,

Плывут по разбегающимся волнам. 

С новорождённым вместе выпадает небо, 

И пьяный колокол бьет в воздухе без слов!

Будись во мне, в моем нависшем доме, 

Над грязной раной этого залива,

Между кричаще-красных берегов.

Мой дом, ты выхвачен из суетни, 

Из городской карболовой постели.

Твердь вечная развернута над нами, 

С возвышенными белыми корнями 

Глядит меж облаков в распахнутый мой дом,

И молоко уже во рту твоем. 

Взгляни на этот череп – шар земной

В колючей проволоке всех волос горящих,

В огне мозгов, расплавленных войной! 

Сбрось бомбу времени на рай, на город.

Стропила – выше!  Вырастай из рая, 

Свой смутный страх камнями завали,

Страх перед тьмой убежища былого,

Где скручен ты меж иродов вопящих,

Когда клинки их рядом маршируют,

А взгляд убийственен... И сердцу снова

Приходится пружину заводить: 

Страданью нужно новый рот кормить.

Проснись в миг благородного падения, Не замечая грязного явления цыплят...  Стекает горе с губки сморщенного лба.

Дыханье придержав, железно, как судьба, 

Ты, незнакомец, входишь в наше иродово время,

Кричи же радостно: колдунья-акушерка

Тебя вытягивает в море грубой жизни

И пальцем вверх показывает – «Во!!!»

А солнце гулкую арену сотворит

Из окруженного, стесненного пока 

Руками женственными островка

Для будущих коррид.

«Если боль причинит моя голова твоим ляжкам,

Затолкай обратно того, кто стремится вниз! Ну смотри: 

Ведь шарик моего дыханья еще не взорвался,

Он столкнётся с лиловой мордашкой –

И пойдут пузыри! 

Лучше вывалюсь я с червяком веревок вокруг горла,

Но эту сцену я не помешаю актерам доиграть!

Да, для петушьего боя сгодятся игривые фразы зверька,

Я пройду сквозь леса, полные ловушек, затеняя лампу перчаткой,

Буду в утиные часы дня танцевать и клеваться,

И прежде, чем припадая к земле я выгоню призрака, 

В гулкой комнате стукни меня слегка ...

Если жестоким тебе покажется мое мартышечье появленье,