Собрание стихотворений 1934-1953 - Томас Дилан - Страница 14

Дайте маску –  скрыться  от ваших соглядатаев ничтожных,

От фарфоровых этих зрачков, от очков-крючков,

Чтобы укрыть бунтарство за детской невинной рожицей,

Чтобы мой штык – язык – спрятать в келье под сводом нёба,

Чтобы звучали слова льстивой флейтой, извилистой ложью –

Только бы скрыть сверканье ума за приличием равнодушия

И обмануть, убедить в своей заурядности всех, лезущих в душу!

Так – с ресниц показное, вызванное белладонной, горе вдовцов

Прикрывает истинный яд 

Тех, кто на самом деле глядит сухими глазами 

На толпу хнычущих лицемеров,

На кривые усмешки, тщательно прикрываемые рукавами…

Шпиль церкви наклоняет голову: он – журавль колодца.

Но каменное гнездо стен не выпустит рукотворную птицу,

Чтоб журавль свой клюв о соленый гравий не притупил,

Чтобы не расплескал небесное болотце, 

Не продырявил его 

крыльями, на которых репьи,

 и ногами, на которых ил…

Но тюрьму свою обманул звон, ворвавшись в поток времен,

Как дождь беззаконный, который бьет по облаченью вод.

Так пловцы преодолевают теченье,

Чтобы музыку выпустить из сомкнутого рта,

Чтобы из-под замка серебряным звучаньем,

Как щука с крючка, со шпиля срывались перо и нота.

Твой выбор –  это журавль, склоненный над гладью болота!

Вернётся к колоколу звон,  вернется к горлу песня,

Но только не тони в беззвучии немых ветров;

И время, данное в долг, не растрать напрасно.

После похорон похвалы – бесплоднее мулов, которые

Хлопают ушами, как паруса на ветру.

По новому столбику кладбищенского забора –

Самодовольный стук. Глаза притворно мокры,

И солоны рукава, а ресницы – как шторы…

Утренний чвяк лопат отчаяньем сотрясает

Мальчика, который перерезает себе глотку тем,

Что над тьмой могилы сыплет сухими листами 

Стихов. Но разве что одну незаметную косточку

 выведет он этим к спасенью, когда

Молоток Судии, и  колокольчик  Страшного Суда

Возвестят приговор.

После времени, начиненного чертополохом и слезами, 

В комнате, где папоротник сухой да чучело лисы,

Я стою рядом с мертвой и сгорбленной Анной,

С памятью в лицемерные послепохоронные часы…

Ее скромное сердце обрушивало добро фонтанами,

Щедро лужами разливалось по всем мирам Уэллса…

(Конечно, тут – чудовищное преувеличенье:

Оно – за пределами любых похвалы,

Потому что умерла Анна, как высыхает тихая капля,

И никогда бы она не позволила мне из неведомой мглы

Погрузиться в ее глубочайшую душу, в ее святой

Поток: слава ее лежала бы незаметно и немо –

Ее изломанному телу не нужен был никакой 

Друид) .

Но я, бард Анны,

 с чуть приподнятого очага,  – с  алтаря

Зову служить ее добродетелям все моря,

Заменить своим рокотом ее деревянную речь,

Чтобы колоколом на бакене звенела сущность ее добра, 

Над головами гнусавящих гимны, около смертной ямы,

Чтобы пригнулись папоротники – стены лисьих лесов,

Чтобы пела её любовь, раскачиваясь во всю ширь э-той ча-сов-

ни, ставшей лесным горделивым храмом.

Благослови же ее дух согбенный четырьмя птицами с четырех сторон! 

Плоть ее была податлива, как молоко, и скульптура эта,

Головой до неба, с огромной грудью, вырезана из ее смерти.

В комнате у заплаканных дождями окон,

В этой яростно скорбящей комнате,

В этот мерзкий год ее застиранные, сведённые судорогой руки,

Ее потертый шепот – всё выходит в промокший мир,

(И весь ее разум, иссверленный до дыр).

Лицо мертво, сжато в кулачок: ибо боль вездесуща…

Статуя Анны – 70 каменных лет –

Мраморные руки погружены в облачные кущи –

Вот монументальный довод того, чего уже нет:

Голоса, резкого жеста, псалма хватающего и не отпускающего, пока 

Даже чучело лисы не вздрогнет с криком: «Любовь – это она!»

И папоротники, подпирающие старой фермы бока

Не сбросят на подоконник свои черные семена.

Когда-то этот цвет был цветом обычных слов,

Они заливали с самой банальной стороны мой стол,

Потому что школа, привычно и скучно маячила в поле,

И все звучало, как положено в школе, –  не более,

И, как на обычном фото, резвилась стайка девочек черно-белых…

Нет! Я обязан перекроить эти ландшафтики в оттенках пастели,

Ведь когда-то мы пацанами у пруда в два пальца свистели,

Кидаясь камушками в любовников на их травяных постелях,

И тени деревьев над ними казались словами,

 смысл которых рассеян,

А лампа молнии была слишком резким словом для бедолаг,

Вот так же новый стих разделается с предыдущим стихом,

Чтоб каждый кинутый камень 

Стал разматывающим налету смыслы клубком! 

Нет, не от гнева, но едва остыв,

Отказ  твой ниже пояса ударил

Обоих… Даже ниже… И  поник 

Цветок, зверек, лакающий из лужи

В опустошённом голодом краю…

Живот твой переполнен пустотой,

И я касаюсь этих тонких рук

Через просторы двух стихий остывших…

Провис квадратик неба за окном.

Над столкновеньем двух улыбок, в странный час,

Но вскочит в небо мячик золотой…

Нет, вовсе не от гнева из-за той 

Секунды… 

                  Колоколом под водой

Отказ ударил…  Хоть улыбка сможет

Звук губ поймать в зеркальной глуби глаз –

Детей не будет, и  – 

Стихов не будет тоже...

Как сможет выдержать животное мое,

Волшебные черты  которого я только начал 

Очерчивать в глубинах черепной пещеры – 

Как вынесет оно 

Обряд тех похорон под колдовской стеной,

Когда почти ожившая вуаль, 

Почти прикрывшая его лицо,

Не в силах затенить взбесившуюся сущность:

Оно ж пьяней улитки в винограднике,

Оно ревет, размахивая щупальцами как спрут, 

Ну что ему какая-то гроза, 

Когда и весь небесный круг 

Не в силах заслонить такие странные глаза?

Как привлечет оно неведомого жеребца,

 который изгибается в сиянье 

Зовущей полночи, 

той, что расплавить может

 хаос копыт и львиной головы, 

Или колышащуюся подкову сердца?

Груба земля в прохладе сельских дней,

Чтоб с громким  ржанием вдвоем

 в мелькании стогов бежать по ней!

Рождение и труд, убийство и любовь –

Потом в жестоком и манящем свете 

Бесплодная земля

Взорвется, голая, побегами весны,

А мрак разорванного моря

Возрадуется так,

Что потроха вновь станут горлицей  (а может – черепахой?),

И когти искривлённых вен вдруг выдавят из каждой алой капли

От ярости иссохший голос? 

Вот рыбаки – русалочьи мужья – 

Всплывают с арфами под аккомпанемент басов прибоя, 

Закидывают колдовские лески

                             (наживка-невеста из золотого хлеба),

А я – я сматываю в клубок пряжу, в которой плещутся и слух, и речь,

Брожу по храмам морских пещер, где тексты заклинаний – над костями.