Книга оборотней - Бэринг-Гулд Сабин (Сэбайн) "Баринг-Гулд" - Страница 28

Мифы о превращении людей в животных встречаются во всех фольклорных традициях. Боги Древней Греции имели обыкновение превращаться в животных, когда человеческое обличье не позволяло осуществить свои замыслы легко, быстро и скрытно. В скандинавских мифах Один превращался в орла, Локи оборачивался лососем. Множество легенд о превращениях можно встретить среди восточных поверий.

Очень тонкая грань отделяет эти легенды от историй о переселении души животного в человека или человеческой души в животного (метемпсихоз).

Учение о метемпсихозе основано на представлении о различии между человеком и животным. Вера в животных, наделенных человеческой душой, существовала с древнейших времен, и соотношение между интеллектом и инстинктом либо неверно истолковывалось, либо считалось тайной, которую человеку не дано постичь.

Человеческая душа и сознание казались чем-то возникшим еще до рождения, и в мифах о метемпсихозе можно проследить попытки найти источник сознания, когда сны и видения рассматривались как отголоски памяти о событиях, происшедших в предыдущий период существования.

Современная философия идет примерно тем же путем, полагая, что человек является результатом развития и совершенствования более примитивных существ.

Считалось, что после смерти преобразование души продолжается. Она либо воссоединялась с источником разума, с Брахмой^{93}, с божеством, либо опускалась до уровня животных. Таким образом, учение о метемпсихозе строилось на поощрении или наказании, ибо посмертное преображение души зависело от ее поведения при жизни. Душа человека нечестивого и жестокого переселялась в тело дикого зверя (например, миф о Ликаоне, превращенном в волка); душа робкого человека вселялась в зайца, а пьяницы и обжоры становились свиньями.

Человеческий ум на заре мира мало чем отличался от разума животных, а потому не следует удивляться, что наши предки были не в состоянии отличать инстинкт от интеллекта. Не умея осмыслить это различие, древние верили в метемпсихоз.

Но человек видел в животном собственное подобие, не только используя силу воображения, но и в действительности наблюдая у животных поведение, повадки, желания, муки и страдания такие же, как у людей, что приводило к естественному выводу о том, что у животных есть душа, подобная человеческой. Отсюда в человеке возникало ощущение родства с животными, и он, не мудрствуя лукаво и невзирая на явные различия, наделял животных всеми человеческими свойствами, включая сознание. Человек полагал, что животными движут те же побуждения, что они подчиняются тем же правилам чести и предрассудкам: чем выше стояло животное на лестнице развития, тем охотнее оно воспринималось как равное человеку. Примечательным примером такого отношения может служить сага о Финнбоги^{94} (песнь XI):

«Теперь надо о Финнбоги сказать. Еще раньше, с вечера, когда все спали, встал он и взял свое оружие; идет он по следам, которые ведут его к берлоге. Такова была отвага его, что шел он пятясь и держался следов, пока не достиг берлоги. Видит он, лежит там медведь, смяв под себя барана, и высасывает его кровь. Тогда взговорил Финнбоги:

— Подымайся-ка ты, медведина, и выходи со мной побороться; это получше будет, чем лежать на этом барашке.

Медведь поднялся, посмотрел на него и улегся наземь. Взговорил Финнбоги:

— Если тебе кажется, что я слишком вооружен, можно этому горю пособить. — Снял он с себя шлем, забросил щит и сказал: — Вставай же теперь, если осмеливаешься.

Медведь уселся и покачал головой; засим он опять улегся. Тогда сказал Финнбоги:

— Вижу я, что ты хочешь, чтобы мы оба были при равном оружии. — Отбросил он от себя меч и сказал: — Пусть будет так, как ты хочешь; вставай только, если сердце у тебя, как и следует ждать, получше, чем в этом зверьке, что из самых трусливых.

Поднялся медведь; дыбом взъерошилась на нем шерсть, и громко заревел он; бросился он на Финнбоги» («Сага о Финнбоги Сильном»).

Обратимся теперь к мифу осаджей^{95}, записанному Джеймсом А. Джоунсом и опубликованному в книге «Предания североамериканских индейцев»^{96}. По этому преданию можно судить, насколько расплывчато представление первобытного ума о различии между инстинктом и сознанием, когда человек, живущий в лесу, не видит разницы между собой и животным.

«Воин-осадж выбирал себе жену: ему понравились опрятность и сообразительность бобров. Он отправился в жилище бобров, чтобы попросить у них девушку в жены. В углу хижины сидела женщина из рода бобров, расчесывая волосы бобрятам, и, когда малыши шалили, раздавала им звонкие затрещины. Вождь бобров шепотом объяснил гостю, что эта женщина — его вторая жена и она всегда сильно сердится, если надо заняться делом, вместо того чтобы болтать с соседками. Вождь сказал, что малыши — это их дети, а девушка, которая заставила их потереться носами в знак примирения, — это его старшая дочь от первой жены. Затем он громко обратился к жене:

— Жена, что у нас на обед? Наш гость явно проголодался: видишь, он побледнел, глаза у него потускнели, и ступает он тяжко, как лось.

Она ничего не сказала ему в ответ, потому что в этот день была не в настроении, но воскликнула что-то, и в хижину вошла неряшливая на вид бобриха.

— Ступай, — велела ей жена вождя, — и принеси гостю чего-нибудь поесть.

Неряха вышла через низкую дверцу в соседнее помещение и вскоре вернулась с большими кусками ивовой коры, бросив ее под ноги вождю и его гостю. Вождь бобров принялся жевать кору, а воин-осадж притворился, что тоже ест. Они повели между собой неспешный разговор о самых разных делах, главным образом о войнах между бобрами и выдрами и о том, как бобры постоянно побеждают противников. Вождь рассказал нашему предку о том, как бобры валят большие деревья и доставляют их к тем местам, где намереваются построить плотину; как они ставят бревна для постройки жилищ и как обмазывают их глиной, чтобы влага не проникала внутрь. Потом он перешел к рассказу о том, чем они занимаются, когда зарывают топор войны: тогда наступает мир и благоденствие и они любят собираться все вместе, отдыхая от трудов, и наслаждаются беседой, едой, купанием, игрой в кости и любовью. Все это время дочь вождя сидела, не сводя глаз с воина-осаджа и придвигаясь все ближе и ближе, пока не коснулась передней лапкой его руки. Потом она обняла его за шею и потерлась пушистой мордочкой о его щеку. В свою очередь, наш предок не только не остался равнодушным к ее ласкам, но, напротив, отвечал с должным усердием. При виде этого старый бобр отвернулся и предоставил им развлекаться, сколько душе угодно. Наконец он резко повернулся к ним, но девушка, догадавшись, что сейчас произойдет, притворилась смущенной и спряталась за спину матери. Тогда вождь сказал:

— Хватит попусту баловаться. Почему бы тебе не жениться на моей дочери? Она хорошо воспитана и трудолюбива. Она способна своим хвостом обмазать стенку глиной лучше любой другой девушки из нашей деревни. Да и большое дерево она подточит зубами за день, не в пример многим мужчинам нашего рода. В сообразительности ей тоже не откажешь: попробуй сыграть с ней в тарелку — и увидишь, кто победит. Что до опрятности, то взгляни только на ее юбку.

Наш предок ответил, что нисколько не сомневается в трудолюбии и опрятности девушки, равно как и в ее способности зубами подточить самое большое дерево и применить свой хвост с пользой для хозяйства, а потому он очень ее полюбил и захотел, чтобы она стала матерью его детей.

И дело было слажено».

Обе истории, одна из исландской саги, другая из фольклора североамериканских индейцев, со всей очевидностью показывают, насколько примитивный ум отождествляет душу человека с душой животного. Оба испытывают одинаковые чувства, а ведут себя по-разному только потому, что отличаются по телосложению. Души у них одинаковые, и различают их только внешние признаки.