Медики шутят, пока молчит сирена - Горобец Борис Соломонович - Страница 37

С. 751

В. X. Василенко не доверял рентгеноскопии

А. И.: «Я вам скажу по секрету. Читает Василенко лекцию по пропедевтике легких — как перкуссировать, как аускультировать, потом говорит: „Ну, теперь перейдем к проблемам черной и белой магии“ <расшифровке рентгеновских пленок>. Я предоставляю слово доценту Вайнштейну. И Василенко уходит из аудитории, не желает трактовать. Рентгенолог, обкаканный публично, начинает свою лекцию. Я не против рентгена, но если вы будете трактовать то, что вы видите, я тоже уйду из аудитории. Это интересно. Это в целом, конечно, какой-то аккомпанемент, но не более того. Нельзя из этого вычленять ни пневмонии, ни отека».

С. 750

Академики Л. К. Богуш (1905–1994) и В. X. Василенко: «Астма — вексель на долгожитие»

А. И.: «„У Вас что, Лев Константинович, астма? Ничего, вексель на долгожитие“. А Лев Константинович — это академик Богуш. Он вылез из вагона, на конференцию приехал в Ленинград, вдохнул сернистый ангидрид, который летит из труб. Ах-ах! И стоит. „Я — говорит, — стою, как идиот, держусь за ручку, двинуться не могу“. Мимо идет Василенко Владимир Харитонович: „Что, Лев Константинович, бронхиальная астма?“ Не остановился, сволочь. Богуш мне говорит: „Я взбесился, я его готов был убить. И приступ на этом кончился“. Вот, что сделал Василенко. Ну, Василенко дожил до 90, но ведь и Богуш — до 90, а страдал астмой с детства».

С. 753

И. А. Рапопорт (1912–1990) единственный выступил против Лысенко

А. И.: «Иосиф Абрамович Рапопорт открыл химический мутагенез, описал и был здесь напрочь забыт. Он — единственный, который в 1948 году на лысенковской сессии ВАСХНИЛ сказал — может быть, немного вежливее, чем я сейчас говорю, но только немного, — что он не будет слушать Трофима Лысенко, потому что все это бред сивой кобылы. На него тут же напали, стали объяснять, что значит этот доклад Трофима Денисовича. Вы знаете первые слова доклада Лысенко? Не знаете. Лысенко начал доклад словами: „Тут пришла записка с вопросом, как относится товарищ Сталин к моему докладу. Так вот, я вам сообщаю, товарищ Сталин одобрил нашу позицию“. Зал встает, и бурные аплодисменты переходят в овацию.

И вот после этого товарищ Рапопорт сказал, что все это бред сивой кобылы, ну, близко к этому. Его выгнали отовсюду, конечно, и он уехал в какую-то геологическую партию. Прошло несколько лет, и нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов, поехав в Швецию на какой-то конгресс, попросил: „У нас разгромлена генетика, у нас ничего нет, нельзя ли кого-нибудь из ваших заполучить, чтобы хоть начать восстанавливать?“ Ему говорят: „Что Вы спрашиваете? У вас работает сам Рапопорт, а Вы задаете нам идиотские вопросы“. Он приехал в Москву и говорит: „Где Рапопорт?“ <…> Его все-таки разыскали в какой-то геологической партии, вытащили, избрали членкором, дали большую группу или лабораторию. Нобелевский комитет запросил: мы ему дадим Нобелевскую премию, но чтоб не было очередного отказа. Дело в том, что к этому времени уже отказался от Нобелевской премии Пастернак, скандал был. Пошли к Никите Сергеевичу Хрущеву. Он или кто-то из правительства говорит:

— Хорошо. А он член партии?

— Нет, не член партии.

— Ну, может быть, тогда не надо».

С. 741

И. М. Гельфанд (1913–2009)[43] и А. И. Воробьев сразу поняли друг друга: в основе лейкоза — одна взбесившаяся клетка

А. И.: «Когда заболел острым лейкозом Саша Гельфанд, Израиль Моисеевич пришел к моему учителю, Кассирскому, и стал ему что-то говорить. <…> Гельфанд, видимо, немножко нудно вел этот разговор. Кассирский и говорит, показывая на меня: „Вот мой молодой ученик, он в этом разбирается“. И дальше стал говорить о теории возникновения лейкозов, совершенно бредовой, но общепринятой. Там была идея, что вся система клеток вдруг заболела. Ну, как бы гриппом заболела. И забыли клетки, как надо делиться. А я сказал только две фразы: что в основе лежит одна клетка, сошедшая с ума, которая все поразила. Тогда это было абсолютно не принято. Гельфанд посмотрел на меня и говорит: „Хорошо, хорошо, я все понял, разрешите, мы с этим молодым человеком уйдем“. И мы ушли, он все мои знания намотал на палец, как тонкий кишечник. И попросил посмотреть сына. Тогда я стал лечить его сына. <…>

Гельфанд был гениальный человек. Есть характерная черта гениев. Нормальный человек не может говорить и одновременно слушать чей-то разговор. Вот Гельфанд ведет семинар, ты выступаешь, что-то говоришь. В это время он громко с кем-то разговаривает, по рядам ходит, потом раздается знаменитое гельфандовское: „Слушайте, что он нам рассказывает? Я ничего не понимаю“. Ну, ты же, черт бы тебя побрал, не слушал!

„Ну, хорошо, давайте я вам расскажу, что он тут плел“.

И Гельфанд, перебив докладчика, начинает пересказывать не только то, что тот рассказал, но и те выводы, которые мог бы сделать докладчик, если бы он был умнее, из того, что он еще только собирался рассказать. От этого могла башка треснуть. Как же он уловил? Ведь он же в это время разговаривал! Неважно. Разговаривал, но слышал. Бывают люди такого сорта. И вот Гельфанд решил заняться биологией. <…>

Что сказать о нем? Что Гельфанд хам — это все равно, что ничего не сказать. Он груб до безобразия. Это я знал. Но он как-то сказал: „Давайте, организуем семинар по клеточной дифференцировке!“ Это был первый человек, с которым мы обсуждали новую причину лейкоза. Потом на семинар пришел будущий академик Спирин, будущий академик Абелев, потом Нейфах Саша, потом Атабеков, нынешний академик, Скулачов, нынешний академик. Ну, черт с ними, что они академики!..»

М. С. Дульцин (1904–1969)[44]

А. И.: «Марк Соломонович смотрел больную у меня в „Биофизике“ с тяжелейшим мононуклеозом. Гипертермия и эти клетки с нуклеолами. А девчонка была молодая, дочка врача. Не идет она ни черта, ни на чем. Ну, стероиды не принято давать при этом. Пригласили Марка Соломоновича, он посмотрел, говорит:

— Андрей Иванович, все-таки это какая-то нехорошая вещь. Все-таки похоже на ретикулез <устаревшее название гемобластозов>.

Я говорю:

— Марк Соломонович, похоже, но нет.

Он, так улыбаясь, говорит:

— Ну, может, дадим немножко 6-меркаптопурина.

Я говорю:

— Да, конечно… Но не дадим!

Это ужасно, понимаете. Больная горит, 40°, железы вот такие! В крови — черте что! — клетки с нуклеолами. Острый лейкоз?! Я ему говорю:

— Понимаете, раз „острый лейкоз“ с 40°, то можно не лечить, ничего не будет. Все будет в порядке, так острый лейкоз не протекает.

Ну, поговорили, разошлись. Но это <был разговор> на уровне Дульцина. А чего я фамилию называю? Если у Дульцина коленки дрогнули, значит, бывают ситуации, когда ты крайне неуверен в диагнозе и мечешься. Бывают, но лечить тогда нельзя. Дергайся, но не лечи. Это был конец 1960-х годов».

С. 306

П. Д. Горизонтов (1902–1987)[45]

А. И.: «Петр Дмитриевич Горизонтов был профессором кафедры патофизиологии 1-го Меда. И еще он был ветеринаром. Уланова подвернула ногу, она у нас тут где-то выступала. И ей говорят, что, мол, у нас тут вправят.

Он берет ее ногу, что-то там делает, она взвизгнула. Он ей говорит: „Тпрру-у-у!.. Мать твою так!“».