Заарин - Шаманов Алексей - Страница 51

— Интересное кино, — заключила Джина. — Ты мне обо всем этом потом расскажешь, а пока вернемся к нашим баранам. Как я поняла, ничего ты пока не можешь и никого у тебя, кроме Таракана, нет.

— Я не волшебник, я только учусь, — ответил Иван.

— Хорошо, расскажи мне, чему ты научился у дяди Васи.

— Головную боль снимать, усталость… Хочешь, прямо сейчас сниму?

— Я не устала, да и голова у меня не болит. Что еще?

— Давай, я тебе сделаю расслабляющий массаж, — хитро улыбнувшись, предложил Иван. — Раздевайся!

— Вот еще, — девушка засмущалась, — это любой массажист умеет. Ты мне какой-нибудь шаманский фокус покажи!

— Если без шуток, Джина, — сказал Иван, — я не фокусником собираюсь стать, а людей хочу лечить физически и духовно. Мне нечего тебе показать, я пока далек от совершенства, а начинать надо с себя.

— Ты прав, наверно, — согласилась Джина и повторила в задумчивости: — Начинать надо всегда именно с себя самого…

В это время в комнату вошел шаман. Что-то невнятно нашептывая, он нес на вытянутой руке старинную по виду медную чашу с курящимися в ней сухими травами. Джина хотела обратиться к нему, но Иван ее остановил.

— Нельзя прерывать обряд! — прошептал он, и Джина промолчала.

Трижды обойдя комнату по часовой стрелке, шаман вышел, но вскоре вернулся уже без чаши.

— Из дома сегодня выходить нельзя, — строго сказал он.

— Хорошо, дядя Вася, — кивнула племянница. — То, что ты сейчас делал, нас защитит?

— От боохолдоев, конечно, — ответил Василий, — но если заарин явится лично, он легко сломает любую защиту.

— Ясно.

— Но это маловероятно, Женя, — успокоил ее шаман. — Еще не пришло ему время являться. Пока он будет действовать руками своих боохолдоев.

Когда дядя вышел, племянница усмехнулась:

— Я только что узнала, что у привидений есть руки.

— И довольно длинные, — в тон ей добавил Иван.

95 лет назад. Остров Ольхон

«Поганый день… День по-га-ный», — думал Гомбо, с отвращением наблюдая, как Леха, лучший краснодеревщик столярной мастерской усадьбы купца Сукачева, пристрагивает крышку: вжик-вжик…

Вот кому все равно, что делать, хоть детскую кроватку, хоть комод, хоть…

Чтоб ты сдох, ублюдок!

«Стоп, — остановил себя Гомбо. — Куда это меня понесло? Что он мне плохого сделал? Ничего. Просто поганый день. И морда у Лехи сегодня тоже поганая, по-другому не скажешь. А Толя, бригадир, пришибленный, виноватый какой-то…»

Гомбо затянулся в последний раз и затоптал самокрутку прямо в опилках.

— Гомбо, докурил? Иди-ка сюда, — позвал Леха.

«Какая все же поганая у него рожа, — подумал Гомбо. — Как я раньше не замечал?»

— Ну, что еще?

— Примерь-ка.

Спорить не было никакого желания. Когда Гомбо улегся и вытянул ноги, Толя деловито кивнул:

— В самый раз.

Леха чмокнул губами:

— Конфетка! Это дело надо обмыть.

В бытовке выпили по полстакана и закусили копченой колбаской, как белые люди. Петрович сегодня что-то расщедрился, приволок вместе со срочным заказом штоф «белой» и палку колбасы. Да еще, после того как они закончат, по полтиннику обещал. А размер, балда, снять забыл. Когда Леха напомнил, Петрович ткнул пальцем в Гомбо и выдал:

— Делайте как будто для него.

Ну не сука? И эти двое не лучше. Выпили, залопотали…

— Успеем?

— Ерунда осталась. Минут за сорок управимся, если наш бурят не будет ходить такой квелый.

Гомбо их не слушал. Ну что умного они могут сказать? Поганый день. Даже водка не брала…

Когда вошел Петрович, всем в очередной раз почудилось, будто в тесную консервную банку с килькой по ошибке затолкали кита. Здоровый, гад, и громкий, как трамвай…

— Ну как, успели?

Странно… Днем у него было вполне приличное лицо, а сейчас просто отвратительная, наглая харя, и улыбка какая-то мелкая, хитрая, как кучка дерьма в степи. Вроде и не заметно, а все равно есть.

— А как же! Конечно, успели!

Новенький, муха не сидела, он стоял на двух табуретах посредине столярки. Петрович обошел его и удовлетворенно кивнул:

— Молодцы.

— А как же! — Богатый у Лехи словарный запас, ничего не скажешь. — Плати, начальник, как обещал!

— Погоди… Вы по размеру сделали?.. Чтой-то он у вас какой-то вроде короткий. Хандагуров, давай-ка ложись, примерим.

— Да ложился я уже, мерили.

— Гомбо, ты чего? Ложись, я хочу посмотреть.

— Не лягу.

Все на него уставились, как на врага народа.

— Не ляжешь, денег не дам.

Дерьмовая, Петрович, у тебя ухмылка, дерьмовая…

— Что, от тебя убудет, что ли? Ложись!

А Толя потупился, молчит. Друг называется… Поганый день…

Толя и Леха сняли крышку. Гомбо лег и вытянулся. Лежать было удобно, только жестковато. Пахло, в общем-то, приятно — новой материей и свежеструганной сосной.

— Ну как?

— Прямо по тебе.

Рожа у Петровича сегодня была и так ни к черту, а тут с ней стало что-то происходить. Она на глазах распухла, нос рассосался, уголки рта побежали к ушам, которые выросли, обвисли и красными погонами упали на плечи, а под подбородком образовался второй рот, в кривой ухмылке обнаживший черные гнилые зубы.

«Ада-дух!» — с ужасом подумал Гомбо, привставая, но Петрович легонько ткнул его в грудь. Этого хватило, чтобы он рухнул на место, больно ударившись затылком. Подушка удар не смягчила. Сам же ее стружкой и набивал. Слабо он ее набил, дурак.

А Толя с Лехой уже накрывали его крышкой. Он успел поднять руки, и у них ничего не вышло. Временно. Потому что сверху навалился ада-дух Петрович, и крышка плотно села на место. Хороший все-таки Леха столяр. Пристрогал крышку так, что даже щелки не оставил, сволочь…

— Эй, хватит! — Гомбо считал, что все это пусть идиотская, но шутка.

И они смеялись. И заколачивали крышку гвоздями на сто двадцать.

Гомбо колотил изнутри, но от этого было мало проку. Сверху сидел Петрович и, как всегда, руководил:

— Скорее, мужики, подвода ждет. Закончите, по семьдесят пять копеек выдам!

«Это значит, он мои деньги между ними поделил, сука!» — невольно подумал Гомбо.

Потом его куда-то несли, но недолго, потом везли и несли снова… Он надеялся, что это шутка, до тех пор, пока не услышал Толин шепот:

— Прости, Гомбо, — и на крышку не стали падать комья земли.

Он орал и колотил кулаками, разбивая их до костей. Он вышиб гвозди, крышка приподнялась, и на него посыпался грунт. Но мужики быстро орудовали лопатами, и скоро он нутром почувствовал над собой двухметровую толщу земли. Он задыхался, он бился всем телом, он уже не орал, он хрипел, но все было тщетно.

И тогда он понял, что у него остался лишь один выход…

…Он проснулся. А когда открыл глаза, поспешил снова зажмуриться до боли, потому что увидел мужчину, склонившегося над ним с застывшим безумным взглядом. Этим мужчиной был он сам, Гомбо Хандагуров…

Он знал со слов Учителя, что подобное возможно, но понимал, что это не сулит ему ничего хорошего.

Он замер с закрытыми глазами, готовый к смертельному удару ножом, к унижению, к чему угодно, однако вскоре услышал, как человек, он сам, шепча бурятские ругательства, удаляется от него. Выждав минуту, Гомбо открыл глаза и никого возле себя не увидел. Огляделся: комната незнакомая, диван незнакомый… Как, интересно, он попал в эту, судя по обстановке, русскую избу, причем зловонную до предела?

Он встал с дивана и направился к выходу. За дверью была еще одна комната, столь же неопрятная, с двумя дверями. Гомбо открыл левую. Она вела на улицу. С облегчением вдохнув свежий воздух, он уже собирался шагнуть за порог, когда услышал рычание. На крыльце сидела жирная свинья и, оскалив зубы, рычала. С желтых прокуренных клыков капала слюна… Гомбо захлопнул дверь.

«Наверно, это все-таки была собака, — подумал он. — Я просто не успел разглядеть. Да, конечно, собака. Серая, жирная, поганая псина с клыками тигра-людоеда…»