Юмор начала XX века [сборник] - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/47
• Следующая

III

Теперь я всё понял: Леонид Савельевич немец. У него даже есть немецкие привычки. Посмотрите, как он ест. Ну чистый немец, да и только! Даже по ногам видно, что он немец. Не хвастаясь, могу сказать, что я очень наблюдательный и остроумный. Вот, например, если взять Леонида Савельевича, Юлия Берзина и Вольфа Эрлиха и поставить их вместе на панели, то можно сказать: “мал мала меньше”. По моему, это остроумно, потому что в меру смешно. И всё таки Леонид Савельевич немец! Обязательно при встрече скажу ему это. Я не считаю себя особенно умным человеком, и все таки должен сказать, что я умнее всех. Может быть, на Марсе есть и умнее меня, но на земле не знаю. Вот, говорят, Олейников очень умный. А по моему, он умный, да не очень. Он открыл, например, что если написать 6 и перевернуть, то получится 9. А по моему, это неумно. Леонид Савельевич совершенно прав, когда говорит, что ум человека — это его достоинство. А если ума нет, значит, и достоинства нет. Яков Семенович возражает Леониду Савельевичу и говорит, что ум человека это его слабость. А по моему, это уже парадокс. Почему же ум это слабость? Вовсе нет! Скорее, крепость. Я так думаю. Мы часто собираемся у Леонида Савельевича и говорим об этом. Если поднимается спор, то победителем спора всегда остаюсь я. Сам не знаю, почему. На меня почему то все глядят с удивлением. Что бы я не сделал, все находят, что это удивительно. А ведь я даже и не стараюсь. Всё само собой получается. Заболоцкий как то сказал, что мне присуще управлять сферами. Должно быть, пошутил. У меня и в мыслях ничего подобного не было. В Союзе Писателей меня считают почему то ангелом. Послушайте, друзья! Нельзя же в самом деле передо мной так преклоняться. Я такой же, как и вы все, только лучше. IV Я слыхал такое выражение: “Лови момент!” Легко сказать, но трудно сделать. По моему, это выражение бессмысленное. И действительно, нельзя призывать к невозможному. Говорю я это с полной уверенностью, потому что сам на себе все испытал. Я ловил момент, но не поймал и только сломал часы. Теперь я знаю, что это невозможно. Также невозможно “ловить эпоху”, потому что это такой же момент, только по больше. Другое дело, если сказать: “Запечатлевайте то, что происходит в этот момент”. Это совсем другое дело. Вот например: раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в котором ничего не произошло. Я сказал об этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего не произошло. За таким занятием застал Заболоцкого Шварц. И Шварц тоже заинтересовался этим оригинальным способом запечатлевать то, что происходит в нашу эпоху, потому что ведь из моментов складывается эпоха. Но прошу обратить внимание, что родоначальником этого метода опять являюсь я. Опять я! Всюду я! Просто удивительно! То, что другим дается с трудом, мне дается с легкостью. Я даже летать умею. Но об этом рассказывать не буду, потому что все равно никто не поверит. V Когда два человека игрют в шахматы, мне всегда кажется, что один другого околпачивает. Особенно, если они играют на деньги. Вообще мне противна всякая игра на деньги. Я запрещаю играть в своем присутствии. А картежников я бы казнил. Это самый правельный метод борьбы с азартными играми. Вместо того, чтобы играть в карты, лучше бы собрались да почитали бы друг другу морали. А впрочем, морали скучно. Интереснее ухаживать за женщинами. Женщины меня интересовали всегда. Меня всегда волновали женские ножки, в особенности выше колен. Многие считают женщин порочными существами. А я нисколько! Наоборот, даже считаю их чем то очень приятными. Полненькая, молоденькая женщина! Чем же она порочна? Вовсе не порочна! Вот другое дело дети. О них говорят, что они невинны. А я считаю, что они, может быть, и невинны, да только уж больно омерзительны, в особенности, когда пляшут. Я всегда ухожу от тудова, где есть дети. И Леонид Савельевич не любит детей. Это я внушил ему такие мысли. Вообще всё, что говорит Леонид Савельевич, уже когда нибудь раньше говорил я. Да и не только Леонид Савельевич. Всякий рад подхватить хотя бы обрывки моих мыслей. Мне это даже смешно. Например, вчера прибежал ко мне Олейников и говорит, что совершенно запутался в вопросах жизни. Я дал ему кое какие советы и отпустил. Он ушел осчастливленный мною и в наилучшем своем настроении. Люди видят во мне поддержку, повторяют мои слова, удивляются моим поступкам, а денег мне не платят. Глупые люди! Несите мне побольше денег, и вы увидите, как я буду этим доволен. VI Теперь я скажу несколько слов об Александре Ивановиче. Это болтун и азартный игрок. Но за что я его ценю, так это за то, что он мне покорен. Днями и ночами дежурит он передо мной и только и ждет с моей стороны намека на какое ни будь приказание. Стоит мне подать этот намек, и Александр Иванович летит, как ветер, исполнять мою волю. За это я купил ему туфли и сказал: “На, носи!” Вот он их и носит. Когда Александр Иванович приходит в Госиздат, то все смеются и говорят между собой, что Александр Иванович пришел за деньгами. Константин Игнатьевич Древацкий прячется под стол. Это я говорю в аллегорическом смысле. Больше всего Александр Иванович любит макароны. Ест он их всегда с толчеными сухарями и съедает почти что целое кило, а может быть, и гораздо больше. Съев макароны, Александр Иванович говорит, что его тошнит, и ложится на диван. Иногда макароны выходят обратно. Мясо Александр Иванович не ест и женщин не любит. Хотя, иногда любит. Кажется, даже очень часто. Но женщины, которых любит Александр Иванович, на мой вкус, все некрасивые, а потому будем считать, что это даже и не женщины. Если я что ни будь говорю, значит, это правильно. Спорить со мной никому не советую, все равно он останется в дураках, потому что я всякого переспорю. Да и не вам тягаться со мною. Еще и не такие пробовали. Всех уложил! Даром, что с виду и говорить?то не умею, а как заведу, так и не остановишь. Как то раз завел у Липавских и пошел! Всех до смерти заговорил! Потом пошел к Заболоцким и там всех заговорил. Потом пошел к Шварцам и там всех заговорил. Потом домой пришел и дома еще пол ночи говорил! * * * — Н — да — а! — сказал я ещё раз дрожащим голосом. Крыса наклонила голову в другую сторону и всё так же продолжала смотреть на меня. — Ну что тебе нужно? — сказал я в отчаянье. — Ничего! — сказала вдруг крыса громко и отчётливо. Это было так неожиданно, что у меня прошел даже всякий страх. А крыса отошла в сторону и села на пол около самой печки. — Я люблю тепло, — сказала крыса, — а у нас в подвале ужасно холодно. * * * У одной маленькой девочки начал гнить молочный зуб. Решили эту девочку отвести к зубному врачу, что бы он выдернул ей ее молочный зуб. Вот однажды стояла эта маленькая девочка в редакции, стояла она около шкапа и была вся скрюченная. Тогда одна редакторша спросила эту девочку, почему она стоит вся скрюченная, а девочка ответила, что она стоит так потому, что боится рвать свой молочный зуб, так как, должно быть, будет очень больно. А редакторша спрашивает: “Ты очень боишся, если тебя уколят булавкой в руку?” Девочка говорит: “Нет”. Редакторша уколола девочку булавкой в руку и говорит, что рвать молочный зуб не больнее этого укола. Девочка поверила, пошла к зубному врачу и вырвала свой нездоровый молочный зуб. Можно только отметить находчивость этой редакторши. * * * Один человек, не желая более питаться сушёным горошком, отправился в большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего ни будь иное, что ни будь рыбное, колбасное или даже молочное. В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По цене доступна была колбаса, красного цвета, с тёмно — серыми точками. Но колбаса эта пахла почему то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать её он не советует. В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал временно туда, где раньше был винный, а винный отдел переехал в кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял прикащик с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой и к прилавку ближе подойти боялись. И вот наш человек, о котором идёт речь, потолкался в магазине и вышел на улицу. Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить, как он был одет. Я только помню, что на нём было что то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич. Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошёл домой. Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе папироску из махорки, вставил её в мундштук, зажёг её спичкой, выкурил, свернул вторую папироску, закурил её, встал, надел шапку и вышел на улицу. Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу. Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: ещё начнут на него смотреть и оглядываться, потому что шёл шёл человек, а потом вдруг повернулся и обратно пошёл. Прохожие всегда на таких смотрят. Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, что бы объяснить прохожим свою остановку, Иван Яковлевич сделал вид, что ищет номер дома. Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошёл в аптеку. В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробывал протиснуться к прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и одеколонов. Не стоит описывать, что ещё делал Иван Яковлевич, потому что все его дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не попал и к шести часам вернулся домой. Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван, повернулся к стене и попробывал заснуть. Но должно быть, Иван Яковлевич перекурился, потому что сердце билось очень громко, а сон убегал. Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол. Так просидел Иван Яковлевич до половины девятого. — Вот если бы мне влюбиться в молодую красиву<ю>даму, — сказал Иван Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и выт<а>ращил глаза. — В молодую брюнетку, — сказал Иван Яковлевич, отводя руку ото рта. — В ту, которую я видел сегодня на улице. Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил. В коридоре раздалось три звонка. — Это ко мне, — сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и курить. Сундук Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться. — Вот, — говорил, задыхаясь, человек с тонкой шеей, — я задыхаюсь в сундуке, потому что у меня тонкая шея. Крышка сундука закрыта и не пускает ко мне воздуха. Я буду задыхаться, но крышку сундука все равно не открою. Постепенно я буду умирать. Я увижу борьбу жизни и смерти. Бой произойдет неестественный, при равных шансах, потому что естественно побеждает смерть, а жизнь, обреченная на смерть, только тщетно борется с врагом, до последней минуты не теряя напрасной надежды. В этой же борьбе, которая произойдет сейчас, жизнь будет знать способ своей победы: для этого жизни надо заставить мои руки открыть крышку сундука. Посмотрим: кто кого? Только вот ужасно пахнет нафталином. Если победит жизнь, я буду вещи в сундуке пересыпать махоркой… Вот началось: я больше не могу дышать. Я погиб, это ясно! Мне уже нет спасения! И ничего возвышенного нет в моей голове. Я задыхаюсь!.. Ой! Что же это такое? Сейчас что то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что то видел или что то слышал… Ой! Опять что то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю… А это еще что такое? Почему я пою? Кажется, у меня болит шея… Но где же сундук? Почему я вижу всё, что находится у меня в комнате? Да, никак, я лежу на полу! А где же сундук? Человек с тонкой шеей поднялся с пола и посмотрел кругом. Сундука нигде не было. На стульях и на кровате лежали вещи, вынутые из сундука, а сундука нигде не было. Человек с тонкой шеей сказал: — Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом. * * * Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа. Он выглянул из под одеяла и сразу же увидел потолок. Потолок был украшен большим серым пятном с зеленоватыми краями. Если смотреть на пятно пристально, одним глазом, то пятно становилось похоже на носорога, запряжённого в тачку, хотя другие находили, что оно больше походит на трамвай, на котором сидит верхом великан, а впрочем, в этом пятне можно было усмотреть и очертание даже какого?то города. Иван Яковлевич посмотрел на потолок, но не в то место, где было пятно, а так, неизвестно куда, при этом он улыбнулся и сощурил глаза. Потом он вытаращил глаза и так высоко поднял брови, что лоб сложился как гармошка и чуть совсем не исчез, если бы Иван Яковлевич не сощурил глаза опять и вдруг, буд то устыдившись чего?то, натянул одеяло себе на голову. Он сделал это так быстро, что из под другого конца одеяла выставились голые ноги Ивана Яковлевича и сейчас же на большой палец левой ноги села муха. Иван Яковлевич подвигал этим пальцем и муха перелетела и села на пятку. Тогда Иван Яковлевич схватил одеяло обеими ногами, одной ногой он подцепил одеяло с низу, а другую ногу он вывернул и прижал ей одеяло с верху, и таким образом стянул одеяло со своей головы. “Шиш”, — сказал Иван Яковлевич и надул щёки. Обыкновенно, когда Ивану Яковлевичу что ни будь удавалось или, наоборот, что ни будь совсем не выходило, Иван Яковлевич всегда говорил “Шиш”; разумеется, не громко и вовсе не для того, чтобы кто ни будь это слышал, а так, про себя, самому себе. И вот, сказав “шиш”, Иван Яковлевич сел на кровати и протянул руку к стулу, на котором лежали его брюки, рубашка и прочее бельё. Брюки Иван Яковлевич любил носить полосатые. Но раз действительно нигде нельзя было достать полосатых брюк. Иван Яковлевич и в Ленинградодежде был, и в Универмаге, и в Пассаже, и в Гостинном дворе, и на Петроградской стороне обошёл все магазины, даже куда?то на Охту съездил, но нигде полосатых брюк не нашёл. А старые брюки Ивана Яковлевича износились уже на столько, что одеть их стало невозможно. Иван Яковлевич зашивал их несколько раз, но наконец и это перестало помогать. Иван Яковлевич ещё раз обошёл все магазины и опять не найдя нигде полосатых брюк, решил наконец купить клетчатые. Но и клетчатых брюк нигде не оказалось. Тогда Иван Яковлевич решил купить себе серые брюки, но и серых нигде не нашёл. Не нашлись нигде и чёрные брюки, годные на рост Ивана Яковлевича. Тогда Иван Яковлевич пошёл покупать синие брюки, но пока он искал черные, пропали всюду и синие, и коричневые. И вот, наконец, Ивану Яковлевичу пришлось купить зелёные брюки с жёлтыми крапинками. В магазине Ивану Яковлевичу показалось, что брюки не очень уж яркого цвета и желтая крапинка вовсе не режет глаз. Но придя домой,<Иван Яковлевич>обнаружил, что одна штанина и точно будто благородного оттенка, но зато другая просто бирюзовая и желтая крапинка так и горит на ней. Иван Яковлевич попробывал вывернуть брюки на другую сторону, но там обе половины имели тяготение перейти в жёлтый цвет с зелёными горошинами и имели такой весёлый вид, что, кажись, вынеси такие штаны на эстраду после сеанса кинематографа, и ничего больше не надо, публика пол часа будет смеяться. Два дня Иван Яковлевич не решался надеть новых брюк, но когда старые разодрались так, что издали можно было видеть, что и кальсоны Ивана Яковлевича требуют починки, пришлось надеть новые брюки. Первый раз в новых брюках Иван Яковлевич вышел очень осторожно. Выйдя из подъезда, он посмотрел раньше в обе стороны, а убедившись, что никого по близости нет, вышел на улицу и быстро зашагал по направлению к своей службе. Первым повстречался яблочный торговец с большой корзиной на голове. Он ничего не сказал увидя Ивана Яковлевича, и только когда Иван Яковлевич прошёл мимо, остановился и, так как корзина не позволила повернуть голову, то яблочный торговец повернулся весь сам и посмотрел вслед Ивану Яковлевичу, может быть, даже покачал бы головой, если бы опять таки не всё таже корзина. Иван Яковлевич бодро шёл вперёд, считаю свою встречу с торговцем хорошим предзнаменованием, он не видел маневра торговца и утешал себя, что брюки не так уж бросаются в глаза. Теперь на встречу Ивану Яковлевичу шёл такой же служащий, как и он, с портфелем под мышкой. Служащий шёл быстро, зря по сторонам не смотрел, а больше смотрел себе под ноги. Поровнявшись с Иваном Яковлевичем, служащий скользнул взглядом по брюкам Ивана Яковлевича и остановился. Иван Яковлевич остановился тоже. Служащий смотрел на Ивана Яковлевича, а Иван Яковлевич на служащего. — Простите, — сказал служащий, — вы не можите сказать мне, как пройти в сторону… этого… государственного… биржи? — Это вам надо итти по мостовой… по мосту… нет, вам надо итти так, а потом так, — сказал Иван Яковлевич. Служащий сказал спасибо и быстро ушёл, а Иван Яковлевич сделал несколько шагов вперёд, но увидав, что теперь навстречу ему идёт не служащий, а служащая, опустил голову и перебежал на другую сторону улицы. На службу Иван Яковлевич пришёл с опозданием и очень злой. Сослуживцы Ивана Яковлевича конечно обратили внимание на зелёные брюки со штанинами разного оттенка, но, видно, догадались, что это причина злости Ивана Яковлевича и расспросами его не беспокоили. Две недели мучился Иван Яковлевич, ходя в зелёных брюках, пока один из его сослуживцев, Апполлон Максимович Шилов, не предложил Ивану Яковлевичу купить полосатые брюки самого Апполлона Максимовича, буд то бы не нужные Апполлону Максимовичу. Бесстыдники Опера в четырёх действиях I Действие К а р т и н а I Сцена пустынная. Вдали нарисованы горы. Нарисовано, как с горы сбегает человек с самоваром в руках. На сцене стоят два стула. Боголюбов стоит на сцене и держит в руке палку. Против Боголюбова стоит Порошков. Боголюбов (поёт): Вот я тебя сейчас побью! Порошков (поёт): Нет, ты меня не побьёшь! Боголюбов: Нет, побью! Порошков: Однако, не побьёшь! Боголюбов: Побью! Порошков: Не побьёшь! (Оба садятся на стулья). I Хор: Он его побьёт. II Хор: Нет, он его побьёт. Боголюбов (вставая): Сейчас я тебя побью (ударяет Порошкова палкой, но Порошков увёртывается от удара). * * * Василий Антонович вышел из дома, купил себе шляпу и отправился в Летний Сад. Гуляя в Летнем Саду, Василий Антонович потерял свои часы. Сильно опечаленный этим, Василий Антонович повернул к дому, но по дороге промочил ноги и пришёл домой со страшной зубной болью. Василий Антонович разделся и лёг в кровать. Но зубная боль не давала ему заснуть. Василий Антонович хотел принять аспирин, да по ошибке принял салол. И так промучавшись всю ночь, Василий Антонович встал на другой день утром с одутловатым лицом. * * * Антон Антонович сбрил себе бороду и все его знакомые перестали его узнавать. “Да как же так, — говорил Антон Антонович, — ведь это я, Антон Антонович. Только я себе бороду сбрил”. “Ну да! — говорили знакомые. — У Антона Антоновича была борода, а у вас её нету”. “Я вам говорю, что и у меня была борода, да я её сбрил”, — говорил Антон Антонович. “Мало ли у кого раньше борода была!” — говорили знакомые. “Да что же это, в самом деле, — говорил, разозлясь, Антон Антонович, — кто же я тогда, по — вашему?” “Не знаем, — говорили знакомые, — только вы не Антон Антонович”. Антон Антонович растерялся и не знал, что ему делать. Он пошёл в гости к Наскаковым, но там его встретили с удивлёнными лицами и спросили: “Кого вам нужно?” “Мне вас нужно, Марусенька! — сказал Антон Антонович. — Неужели вы меня не узнаёте!” “Нет, — сказала Маруся Наскакова с любопытством. — Подождите, может быть, я вас видела у Валентины Петровны?” “Да что вы, Маруся! — сказал Антон Антонович. — Ну посмотрите на меня хорошенько. Узнаёте?” “Подождите, подождите… Нет, я не могу вспомнить, кто вы”, — сказала Маруся. “Да я Антон Антонович! — сказал Антон Антонович. — Теперь узнали?” “Нет, — сказала Маруся, — вы на до мной шутите”. * * * Мария и Аня обращали на себя внимание. Обе такие хорошенькие в своих красных шапочках. — Я видила женщину милиционера, — сказала Аня, — она была в шароварах и металлическом шлеме. — Ах, — сказала Мария, — это очень смешно. Я видела вчера, как по каналу шёл милиционер и нёс на руках красный свёрток. Когда я подошла ближе, я увидела, что это он несёт ребёнка в красном одеяле. А через несколько шагов я встретила опять милиционера с ребёнком в красном одеяле. Немного погодя я встретила опять милиционера с ребёнком и опять в красном одеяле. Это было очень смешное шествие милиционеров с детьми на руках, завёрнутых в красные одеяла. Оказалось, это женщины миллиционеры идут из “Охраны материнства и младенчества”, где их детям выдали стандартные красные одеяла. — Они были в шлемах? — спросила Аня. — Да, — сказала Мария. — Вот сейчас мы взойдем на мост и там я покажу вам, откуда Андрей Михайлович увидел в Фонтанке утопленника. — Андрей Михайлович говорили, что первый увидел утопленника Шагун, — сказала Аня. — А нет, Аня, вы все перепутали. * * * Швелыпин: Удивительная история! Жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва! Если бы жена Кораблёва искусала бы жену Ивана Ивановича Никифорова, то всё было бы понятно. Но то, что жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва, это поистине удивительно! Смухов: А я вот нисколько не удивлён. Ремарка. Варвара Семёновна кидается и кусает Антонину Антоновну. * * * В семь часов Николай Николаевич встал, поел сёмьги и поехал на службу. На службе Николай Николаевич поел опять сёмьги и, пройдя в отдел кадров, сел на подоконник и начал ругать начальство. Наругавшись в досталь, Николай Николаевич перешёл в производственный отдел и просидел там до обеденного перерыва. Когда лакей обнёс всех подносом с бокалами пива в знак того, что обеденный перерыв уже наступил, Николай Николаевич перешёл в буфет и сел за отдельный столик пить чай. Однако, вместо чая, ему принесли кофе с творогом и Николай Николаевич возмущённый встал из за столика и, громко топая, вышел на площадку лестницы. На лестнице дуло со всех сторон и Н. Н. ушёл в уборную. Там у открытого окошка Н. Н. скрутил себе папироску и закурил. Тут в уборную вошёл Андрей Карлович и, не замечая Николая Николаевича, хотел сделать то, зачем он вошёл. * * * Вечер тихий наступает Лампа круглая горит За стеной никто не лает И никто не говорит. Звонкий маятник качаясь Делит время на куски, И жена, во мне отчаясь Дремля штопает носки. Я лежу задравши ноги ощущая в мыслях кол. Помогите мне, о Боги! Быстро встать и сесть за стол. Прогулочка Мужик и баба играют на свободе, Стоит оголтелый народ на пароходе Глядит в зелёную воду. В закусочной доктор накапливает силу; Мужик и баба напарываются на вилу, И доктор спешит к пароходу. Стоит пароход озарённый луною. Я мимо иду, и Марина со мною, Погода нам благоприятна. Мужик и баба громко стонут, Под пароходом люди тонут, И доктор уходит обратно. Дактиль Девушка с рыжими косами Ходит в тени под откосами Громко стучит каблучок Юноша, сидя на стуле, Бросив кинжал и две пули, Держит вязальный крючок. * * * Ровно 56 лет тому назад родился Иван Андреевич Редькин. Теперь это такая знаменитость, что мне нет нужды говорить, кто он такой. Ведь подумать только, за пятьдесят шесть лет чего только успел сделать этот человек! Да, гений не шило — в мешке не утаишь. Осознав день своего рождения, Иван Андреевич Редькин купил банку шпрот и спрятал её в ящик письменного стола. — Я слишком знаменит, что бы рассчитывать, что никто не придёт меня поздравить, — сказал сам себе Редькин. — А если кто ни будь придёт, тут?то я и угощу его шпротами. Иван Андреевич сел на кушетку и стал ждать. В восемь часов вечера раздался звонок и Редькин кинулся отпереть наружную дверь. Но, добежав по корридору до ванной комнаты, Редькин понял, что он взял неправильное направление и повернул к прихожей. Однако, прибежав в прихожую, Редькин не мог сообразить, зачем он тут очутился, и медленно, волоча ноги, поплёлся обратно в свою комнату. Воспоминания одного мудрого старика Я был очень мудрым стариком. Теперь я уже не то, считайте даже, что меня нет. Но было время, когда любой из вас пришел бы ко мне, и, какая бы тяжесть не томила его душу, какие бы грехи не терзали его мысли, я бы обнял его и сказал: “Сын мой, утешься, ибо никакая тяжесть души твоей не томит, и никаких грехов не вижу я в теле твоем”, — и он убежал бы от меня счастливый и радостный. Я был велик и силён. Люди, встречая меня на улице, шарахались в сторону, и я проходил сквозь толпу, как утюг. Мне часто целовали ноги, но я не протестовал: я знал, что достоин этого. Зачем лишать людей радости почтить меня? Я даже сам, будучи чрезвычайно гибким в теле, попробывал поцеловать себе свою собственную ногу. Я сел на скамейку, взял в руки свою правую ногу и подтянул ее к лицу. Мне удалось поцеловать большой палец на ноге. Я был счастлив. Я понял счастье других людей. Все преклонялись передо мной! И не только люди, даже звери, даже разные букашки ползали передо мной и виляли своими хвостами. А кошки! Те просто души во мне не чаяли и, каким?то образом сцепившись лапами друг с другом, бежали передо мной, когда я шел по лестнице. В то время я был действительно очень мудр и всё понимал. Не было такой вещи, перед которой я встал бы в тупик. Одна минута напряжения моего чудовищного ума, и самый сложный вопрос разрешался наипростейшим образом. Меня даже водили в Институт Мозга и показывали ученым профессорам. Те электричеством измерили мой ум и просто опупели. “Мы ни когда ни чего подобного не видали”, — сказали они. Я был женат, но редко видел свою жену. Она боялась меня: колоссальность моего ума подавляла ее. Она не жила, а трепетала, и, если я смотрел на нее, она начинала икать. Мы долго жили с ней вместе, но потом она, кажется, куда?то исчезла; точно не помню. Я был всегда справедлив и зря ни кого не бил, потому что когда кого ни будь бьёшь, то всегда шалеешь, и тут можно переборщить. Детей, например, ни когда не надо бить ножом или вообще чем ни будь железным, а женщин, наоборот: никогда не следует бить ногой. Животные, те, говорят, выносливы. Но я производил в этом направлении опыты и знаю, что это не всегда так. Благодаря своей гибкости, я мог делать то, чего ни кто не мог сделать. Так, например, мне удалось однажды достать рукой из очень извилистой фановой трубы заскочившую туда случайно серьгу моего брата. Я мог, например, спрятаться в сравнительно небольшую корзинку и закрыть за собой крышку. Да, конечно, я был феноменален! Мой брат был полная моя противоположность: во — первых, он был выше ростом, а во — вторых, глупее. Мы с ним никогда не дружили. Хотя, впрочем, дружили, и даже очень. Я тут чего?то напутал: мы именно с ним не дружили и всегда были в ссоре. А поссорились мы с ним так: Я стоял около магазина; там выдавали сахар, и я стоял в очереди и старался не слушать, что говорят кругом. У меня немножечко болел зуб и настроение было неважное. На улице было очень холодно, потому что все стояли в ватных шубах и всё таки мерзли. Я тоже стоял в ватной шубе, но сам не очень мерз, а мерзли мои руки, потому что то и дело приходилось вынимать их из кармана и поправлять чемодан, который я держал, зажав ногами, что бы он не пропал. Вдруг меня ударил кто?то по спине. Я пришел в неописуемое негодование и с быстротой молнии стал обдумывать, как наказать обидчика. В это время меня ударили по спине вторично. Я весь насторожился, но решил голову назад не поворачивать и сделать вид, буд то я ни чего не заметил. Я только на всякий случай взял чемодан в руку. Прошло минут семь, и меня в третий раз ударили по спине. Тут я повернулся и увидел перед собой высокого пожилого человека в довольно поношенной, но всё же хорошей ватной шубе. — Что вам от меня нужно? — спросил я его строгим и даже слегка металлическим голосом. — А ты что не оборачиваешься, когда тебя окликают? — сказал он. Я задумался над содержанием его слов, когда он опять открыл рот и сказал: — Да ты что? Не узнаешь что ли меня? Ведь я твой брат. Я опять задумался над его словами, а он снова открыл рот и сказал: — Послушай ка, брат. У меня не хватает на сахар четырех рублей, а из очереди уходить обидно. Одолжи ка мне пятерку, а мы с тобой потом рассчитаемся. Я стал раздумывать о том, почему брату не хватает четырех рублей, но он схватил меня за рукав и сказал: — Ну так как же, одолжишь ты своему брату немного денег? — и с этими словами он сам расстегнул мне мою ватную шубу, залез ко мне во внутренний карман и достал мой кошелек. — Вот, — сказал он, — я, брат, возьму у тебя взаймы некоторую сумму, а кошелек, вот смотри, я кладу тебе обратно в польто. — И он сунул кошелек в наружный карман моей шубы. Я был, конечно, удивлен, так неожиданно встретив своего брата. Некоторое время я помолчал, а потом спросил его: — А где же ты был до сих пор? — Там, — отвечал мне брат и махнул куда?то рукой. Я задумался: где это “там”; но брат подтолкнул меня в бок и сказал: — Смотри: в магазин начали пускать. До дверей магазина мы шли вместе, но в магазине я оказался один, без брата. Я на минутку выскочил из очереди и выглянул через дверь на улицу. Но брата ни где не было. Когда я хотел опять занять в очереди свое место, меня туда не пустили и даже постепенно вытолкали на улицу. Я, сдерживая гнев на плохие порядки, отправился домой. Дома я обнаружил, что мой брат изъял из моего кошелька все деньги. Тут я страшно рассердился на брата, и с тех пор мы с ним никогда больше не мирились. Я жил один и пускал к себе только тех, кто приходил ко мне за советом. Но таких было много, и выходило так, что я ни днем, ни ночью не знал покоя. Иногда я уставал до такой степени, что ложился на пол и отдыхал. Я лежал на полу до тех пор, пока мне не делалось холодно, тогда. я вскакивал и начинал бегать по комнате, что бы согреться. Потом я опять садился на скамейку и давал советы всем нуждающимся. Они входили ко мне друг за другом, иногда даже не открывая дверей. Мне было весело смотреть на их мучительные лица. Я говорил с ними, а сам едва сдерживал смех. Один раз я не выдержал и рассмеялся. Они с ужасом кинулись бежать, кто в дверь, кто в окно, а кто и прямо сквозь стену. Оставшись один, я встал во весь свой могучий рост, открыл рот и сказал: — Прин тим прам. Но тут во мне что?то хрустнуло, и с тех пор можите считать, что меня больше нет. * * * Один человек лёг спать верующим, а проснулся неверующим. По счастию, в комнате этого человека стояли медицинские десятичные весы, и человек этот имел обыкновение каждый день утром и вечером взвешивать себя. И вот, ложась на кануне спать, человек взвесил себя и узнал, что весит 4 пуда 21 фунт. А на другой день утром, встав неверующим, человек взвесил себя опять и узнал, что весит уже всего только 4 пуда 13 фунтов. “Следовательно”, решил этот человек, “моя вера весила приблизительно восемь фунтов”. * * * Два человека разговорились. При чём один человек заикался на гласных, а другой на гласных и на согласных. Когда они кончили говорить, стало очень приятно — буд то потушили примус. Вываливающиеся старухи Одна старуха от черезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась. Из окна высунулась другая старуха и стала смотреть вниз на разбившуюся, но от черезмерного любопытства тоже вывалилась из окна, упала и разбилась. Потом из окна вывалилась третья старуха, потом четвёртая, потом пятая. Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошёл на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль. * * * — Я не советую есть тебе много перца. Я знал одного грека — мы с ним плавали на одном пароходе — он ел такое страшное количество перца и горчицы, что сыпал их в кушанья неглядя. Он, бедный, целые ночи просиживал с туфлей в руках… — Почему? — спросил я. — Потому что он боялся крыс, а на пароходе крыс было очень много. И вот он, бедняжка, в конце концов умер от бессонницы. Четвероногая Ворона Жила была четвероногая ворона. Собственно говоря, у неё было пять ног, но об этом говорить не стоит. Вот однажды купила себе четвероногая ворона кофе и думает: “Ну вот, купила я себе кофе, а что с ним делать?” А тут, как на беду, пробегала мимо лиса. Увидала она ворону и кричит ей: “Эй, — кричит, — ты, ворона!” А ворона лисе кричит: “Сама ты ворона!” А лиса вороне кричит: “А ты, ворона, свинья!” Тут ворона от обиды рассыпала кофе. А лиса прочь побежала. А ворона слезла на землю и пошла на своих четырех, или, точнее, на пяти ногах в свой паршивый дом. * * * У него был такой нос, что хотелось ткнуть в него биллиардным кием. За забором долго бранились и плевались. Слышно было, как кому то плюнули в рот. Это идет процессия. Зачем эта процессия идет? Она несёт вырванную у Пятипалова ноздрю. Ноздрю несут, чтобы зарыть в Летнем Саду. Михайлов ходил по Летнему Саду, неся под мышкой гамак. Он долго искал, куда бы гамак повесить. Но всюду толкались неприятные сторожа. Михайлов передумал и сел на скамеечку. На скамеечке лежала забытая кем то газета. Лежала забытая кем то газета. Лежала забытая кем то газета. Михайлов садился на эту газету И думать поспешал И думать поспешал. * * * Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно и в это окно должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим тихим звоном: “вот ещё один человек уснул”, и в этот миг захлопнется огромное и совершенно чёрное окно. Человек по фамилии Окнов лежал на кровати глупо вытянув ноги, и старался заснуть. Но сон бежал от Окнова. Окнов лежал с открытыми глазами, и страшные мысли стучали в его одервеневшей голове. Шапка Отвечает один другому: “Не видал я их”. “Как же ты их не видал, — говорит другой, — когда сам же на них шапки надевал?” “А вот, — говорит один, — шапки на них надевал, а их не видал”. — “Да возможно ли это?” — говорит другой, с длинными усами. “Да, — говорит первый, — возможно”, — и улыбается синим ртом. Тогда другой, который с длинными усами, пристает к синерожему, что бы тот объяснил ему, как это так возможно — шапки на людей надеть, а самих людей не заметить. А синерожий отказывается объяснять усатому, и кочает своей головой, и усмехается своим синим ртом. — Ах ты, дьявол ты этакий, — говорит ему усатый. Морочишь ты меня, старика! Отвечай мне и не заворачивай мне мозги: видел ты их или не видел? Усмехнулся еще раз другой, который синерожий, и вдруг исчез, только одна шапка осталсь в воздухе висеть. — Ах, так вот кто ты такой! — сказал усатый старик и протянул руку за шапкой, а шапка от руки в сторону. Старик за шапкой, а шапка от него, не дается в руки старику. Летит шапка по Некрасовской улице мимо булочной, мимо бань. Из пивной народ выбегает, на шапку с удивлением смотрит и обратно в пивную уходит. А старик бежит за шапкой, руки вперед вытянул, рот открыл; глаза у старика остеклянели, усы болтаются, а волосы перьями торчат во все стороны. Добежал старик до Литейной, а там ему наперерез уж миллиционер бежит и еще какой то гражданин в сером костюмчике. Схватили они безумного старика и повели его куда то. Поздравительное шествие К семидесятилетию Наташи Артамонов закрыл глаза, а Хрычов и Молотков стояли над Артамоновым и ждали. — Ну же! Ну же! — торопил Хрычов. А Молотков не утерпел и дёрнул стул, на котором сидел Артамонов, за задние ножки, и Артамонов свалился на пол. — Ах так! — закричал Артамонов, поднимаясь на ноги. — Кто это меня со стула сбросил? — Вы уж нас извините, — сказал Молотков, — мы ведь долго ждали, а вы всё молчите и молчите. Уж это меня чорт попутал. Очень уж нам нетерпелось. — Не терпелось! — передразнил Артамонов. — А мне, пожилому человеку, по полу валяться? Эх, вы! Стыдно! Артамонов стряхнул с себя соринки, приставшие к нему с пола и, сев опять на стул, закрыл глаза. — Да что же это? А? Что же это? — заговорил вдруг Хрычов, глядя то на Молоткова, то на Артамонова. Молотков постоял некоторое время в раздумье, а потом нагнулся и дернул задние ножки Артомоновского стула. Артамонов съехал со стула на пол. — Это издевательство! — закричал Артамонов, — Это уже второй раз меня на пол скидывают! Это опять ты, Молотков? — Да уж не знаю как сказать, товарищ Артомонов. Просто опять какое то помутнение в мозгу было. Вы уж нас извините, тов. Артомонов! Мы ведь это только от нетерпения! — сказал Молотков и

• Предыдущая
• 27/47
• Следующая