Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг. - Яров Сергей - Страница 112

• Предыдущая
• 112/124
• Следующая

Могут сказать, что он повторяет бесхитростные семейные и школьные уроки, но в любом случае это выглядит как личная импровизация. Он не только наставляет – он самостоятельно подбирает слова, определяет, в каком месте их тон должен быть поучительным, директивным или пафосным. Он должен убедить – а как это сделать без яркости, горячности и исповедальности ответов? Он использует весь арсенал своих весьма простых утешений, – и тем самым вновь перечисляет азы этики, отстаивает их, обнаруживает их актуальность и силу.

Наставления не всегда были заранее обдуманной риторической декламацией. Они возникали часто стихийно как отклик на житейские невзгоды родных, о которых узнавали из писем, как средство успокоить и обнадежить их ввиду плохих новостей с фронта. Письма детям и подросткам по содержанию оказывались близкими к назидательным притчам; так, эпистолярии Ю. Бодунова в чем-то похожи на письма, отправленные В. Мальцевым сестре [1711]. Наставления во многих случаях вообще сводились к традиционным пожеланиям, обычно содержащимся в конце писем – но и они в какой-то мере поддерживали нравственный канон [1712].

Среди разнообразных сведений, отмеченных в дневниках и письмах, мы нередко находим и сообщения о том, как помогали родным, друзьям и просто малознакомым людям. Иногда отмечается и цена подарка. Не стесняясь, говорили и о том, каким трудным являлся этот шаг, сколь важна была эта помощь – тем самым подчеркивалась гордость за то, что не прошли мимо них. Попутно говорилось и о других, кто также помогал попавшим в беду блокадникам – упрочалось понимание того, что сердобольный человек не одинок в выражении сочувствия пострадавшим.

Это не инвентарная опись подаренных вещей и продуктов. Каждый благородный поступок обрастает подробностями, обсуждается и оценивается как проявление нравственных качеств людей. Человек словно соразмышляет вместе с другими, как ему следует поддержать близких – иногда и с нотками отчаяния, не сдерживая своих чувств. Дневник или письмо превращаются в стенограмму рождения и закрепления чувства милосердия. Таковы, например, записи А. С. Никольского, лихорадочно пытавшегося уберечь от смерти жену в самые страшные дни начала января 1942 г.: «Чем кормить Веру?…Вера спит весь день. Сухари все съела. Хлеб есть боится. Ослабела» (запись 1 января 1942 г.); «Вера понемногу ест тощую плитку того, что зовется шоколадом. Боюсь, что это по преимуществу „моральная“пища… В голове одно: где достать для Веры еду, еду и еду» (запись 2 января 1942 г.) [1713].

Письмо B. C. Люблинского А. Д. Люблинской 23 января 1942 г. о спасении им библиотекаря ГПБ В. Э. Горонской можно с оговоркой даже назвать новеллой: четко выделены основные сюжетные линии, завязка и развязка истории. В. Э. Горонская, как могла, помогала своим родственникам, и вскоре слегла. «Не имея более ни света, ни дров, ни еды – ни даже последней юбки и туфель – свалилась бессильной, неузнаваемой, черной… не будучи в силах дойти до булочной», – пишет B. C. Люблинский, и мы чувствуем, как усиливается его волнение с каждой строчкой. «Помощи ей не было никакой» – сказав это, нельзя было не взять и на себя обязательств. И он досконально перечисляет все, сделанное им: «Я развил кипучую деятельность, делился с ней кашей и хлебом, несколько раз вытаскивал ее из полного отчаяния, устроил ее дочку в ясли (дело труднейшее)…» Ее отказались принять в стационар – и он совершил, по его словам, «второе чудо»: «Перетащил совершенно ослабевшую Веру Эфоровну на санях в библиотеку» [1714].

Эта история не просто новость, переданная близким. Это закреплено письменным текстом, ярко и трогательно, и несомненно должно оставить след в сердце рассказчика. Это, возможно, получит одобрительный отклик и со стороны свидетелей, и со стороны родных: не отступил, не бросил, не испугался трудностей. И в записях, где блокадники приводят примеры благодеяний, совершенных по отношению к ним, мы обнаруживаем все ту же картину: отмечены ценность подарка, радость, испытанная теми, кто его получил [1715]. И само перечитывание дневников имело немаловажные последствия: при сравнении разных записей отчетливо становились видны их авторам этапы постепенной деградации [1716].

Сколь бы ни были сильны благородные устремления людей и привитые им навыки сострадания, не все и не всегда были готовы жертвовать собой ради других, помогать им и постоянно заботиться о них. Защита государством и общественными организациями ослабевших блокадников являлась средством не только спасения людей, но и поддержания у них навыков морали.

Ясной программы поддержки сотен тысяч ленинградцев до начала января 1942 г. у руководства города, похоже, не было. Отчасти это произошло потому, что не сразу осознали масштабы катастрофы. Когда их скрывать было невозможно, стали остерегаться нежелательной огласки. И не зря – неизбежно бы возник вопрос о том, кто виноват в случившемся. Отсюда импровизации и опасения придать общественной инициативе такой размах, который вызвал бы более пристальное внимание в «верхах» к тому, как работают городские власти. Призывы к общественности, нечеткие и осторожные, все же прозвучали в выступлении П. С. Попкова на заседании бюро Ленинградского горкома ВКП(б) 9 января 1942 г. «Надо развить общественную самодеятельность, привлечь население к этому делу. Надо сделать это в каждом районе…Если как следует поднять общественность, советский, партийный и профсоюзный актив, то это сохранит очень блокадникам жизнь» [1717]. Заведующий отделом торговли Ленгорисполкома И. А. Андреенко высказался даже более определенно и резко, дав понять, как он видит это «привлечение»: «Надо заставить работать общественность» [1718].

Приемы подобного «расковывания» инициативы масс были опробованы в многочисленных агитационных и производственных кампаниях 1930-х гг. Общественности отводили роль статиста: по команде она должна была имитировать «активность», по команде же и прекращать ее. Любые не одобренные властями действия (особенно коллективные) по спасению людей казались подозрительными. Надежнее было бы «заставить» и еще лучше, если бы этим занялся прежде всего «актив».

Речь шла не только о гуманности. Утрата представлений о цивилизации вела к хаосу и делала немыслимым установление элементарного правопорядка. Усиление помощи блокадникам во многом происходило своеобразным явочным порядком, по мере расширения масштабов ленинградской трагедии и часто без понуканий, в силу исполнения своего долга и взятых на себя обязательств. Целью парторганизаций являлась помощь ослабевшим коммунистам – и ее оказывали, насколько это было возможно. Как вспоминал секретарь молокозавода № 1 М. С. Краснов, у одной из коммунисток «муж… был на фронте, она была в очень тяжелом положении, заболела, у нее трое ребят. Мы решили по линии партийного бюро привезти ее на завод с ребятами в помещение комитета комсомола, где она прожила в течение месяца… Мы прикрепили к ней двух коммунистов, которые ухаживали за ней и помогли ей встать на ноги» [1719]. «Ухаживать» – это ведь не то же самое, что выполнить одноразовое партийное поручение. Здесь потребна немалая толика терпения, сострадания, доброты. И разве то, что ей дали комнату комитета комсомола, случайно? Возможно, там было теплее, чем в других местах. Тот же М. С. Краснов сообщал, как коммунисты, поддерживая ослабевшую женщину с двумя детьми, приносили ей с молокозавода «отходы от производства» [1720]– как это похоже на действия тысяч людей, спасавших таким же образом своих родных.

• Предыдущая
• 112/124
• Следующая