Дайте кошке слово - Романова Наталья Игоревна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/54
• Следующая

Подходим к машине. Прощаемся.

— Я тебя люблю. Слышишь, Ирка? Хотя ты здесь совсем какая-то не такая… Зря я тебе показала письмо.

— Не говори чепухи. Я просто волнуюсь, потому что не успеваю подготовиться к докладу.

— Ладно, не сердись. Накрути волосы и выспись. Завтра, я уверена, ты им покажешь. — Таня садится в машину. — Я тебе под подушку положила шоколадку. Не засни на ней.

Машина отъезжает. Я стою одна…

Я думала, у меня есть друг… брат. Конечно, и совсем чужому можно помочь, когда он болен. Но ведь мы с Витькой дружили три года. И как дружили… Мне он писал, что я для него — сестра. А оказывается, он мне просто за все благодарен. Попросить, что ли, Севу сделать доклад?

Четыре стола вынесены из столовой на улицу и составлены вместе в один узкий длинный стол. Вдоль стола справа и слева в несколько рядов поставлены скамейки. Народу много. Пришли студенты и преподаватели не только зоологических кафедр, но и ботанических.

В конце стола сидит академик Федоров. Прямо против него у другого конца стола стою я.

Докладываю. Докладываю уже минут пять. Говорю хорошо. Чувствую, что хорошо, по тому, как слушают. Недаром я хотела стать актрисой. Сейчас играю докладчика. Текст выучен наизусть, но говорю я его так, словно мысли рождаются на ходу. Говорю то быстро, то медленно. Важные места выделяю голосом, второстепенные пробегаю. Иногда останавливаюсь, задумываюсь.

— Седьмая стадия. Стадия хвостовой почки… Роговых зубчиков нет… Восьмая… глаза только начинают…

Описывая стадию, я показываю рисунок. Затем пускаю его по рядам.

— Девятая стадия… На этой стадии надо особо подчеркнуть… — Я понижаю голос и отчетливо произношу каждое слово: — Подчеркнуть перемещение анального отверстия.

Я переиграла? Нет, кажется, никто не обратил внимания. Смотрю на Федорова. Он еле сдерживает смех.

— Девятая стадия… Десятая стадия…

Больше я уже ничего не подчеркиваю.

Заключительное слово. Его делает Федоров. Одну за другой он разбирает работы… Дошел до нашей.

— Разрешите сделать маленькое отступление. Я только что спросил у Николая Ивановича, каким образом авторами этой работы была обнаружена ошибка в определителе головастиков? Оказывается, совершенно случайно — в процессе определения. Вы представляете себе, сколько людей до них пользовались этим определителем и ничего не заметили, прошли мимо такой, как теперь кажется, бросающейся в глаза ошибки. Что это значит?

Это значит, исследователь должен быть всегда, в любой мелочи внимателен и наблюдателен.

Теперь о самой работе. Она оставляет приятное впечатление. Хорошо сделаны рисунки. Интересно выбраны стадии. И доложена она была… вдумчиво. Надо сказать прямо: докладчик мне понравился.

Меня кто-то толкает в спину, кто-то в бок, наступают на ноги. Я никого и ничего не вижу. Смотрю под стол.

— Следующий доклад посвящен вопросу…

Все. Все… Не буду пока ни на кого смотреть. Так посижу. Чей доклад теперь разбирает Федоров? Кажется, Севиных девочек. Хвалит? Да. О чем-то я хотела подумать… Что-то было важное. Не помню. Надо слушать Федорова. Вспомнила. Казалось важное, а это вот что: завтра начну работу по ботанике. Тоже девять дней. Как странно бывает: я слушаю Федорова и ничего не слышу. А хорошо, что будет практика и по ботанике. Почему-то очень хочется сейчас еще что-нибудь здесь делать. Теперь уже есть опыт. Рисовать опять буду… И работать, работать. Это главное… Когда кончатся доклады, надо выпустить головастиков в пруд… и убрать лабораторию, там развал. Федоров говорит о Голицыне? Ничего не понимаю. При чем тут Сева? Ведь речь идет о докладе девочек. Ах, вот что, у Севы статья напечатана в каком-то сборнике. Ну и что же? То есть… я этого, конечно, не знала, но я не понимаю другого: при чем тут девочки? Нет, надо очнуться и слушать. Все. Слушаю.

— Очевидно, студентки взяли такую тему, — говорит Федоров, — потому что их увлекли интересные проблемы, поставленные в статье Голицына. Вот жаль только, что не были учтены сроки выведения птенцов. Полагаю, в дальнейшем…

Я сижу на опушке леса. Читаю Севину статью, о которой говорил Федоров. Она напечатана в академическом журнале.

Действительно, после такой работы наша работа о головастиках должна была показаться Севе чепухой. Неужели он знает столько языков? Здесь библиография на пяти языках. Если бы у меня была такая статья, представляю, как бы я о ней всем растрещала. А он?.. А он скромно мыл посуду. Надо же суметь такого Севу заставить только мыть посуду. И он ничего.

Ничего?.. Я, кажется, все начинаю понимать: он смеялся надо мной. Все это время просто смеялся. Увидел мое нахальство, отстранился от всего и решил посмотреть, что из этого выйдет. А теперь? Ведь работу Федоров похвалил?.. Работу похвалил — общую с Севой работу. А надо мной смеялся. Конечно, тоже смеялся. «Понравился докладчик!» — это же тонкий юмор академика. Почему-то больше ему никто не понравился. Одна я понравилась. Еще бы: с таким пафосом изрекла про анальное отверстие. Какой позор!

Сева идет с банками. С двумя. В банках головастики. Ищет меня, чтобы идти на пруд? Подошел. Увидел раскрытый журнал со своей статьей. Взял у меня из рук сборник, закрыл.

— Идем.

Глаза смеются? А кто их знает, может, и смеются. Беру одну банку.

Пруд. Сева выпускает головастиков из своей банки. А я сижу на песке. Пруд этот какой-то треугольный. С двух сторон деревья. А с третьей нет.

Сева возвращается.

— Давай твою банку.

— Нет. Этих я сама выпущу.

Прислонился к дереву.

— Сева, я хочу тебя спросить. Только ответь правду.

— Да.

— Что ты обо мне думаешь?

Сева молчит. Как всегда, он смотрит вниз. На траву. А я смотрю на Севу и мимо него. На деревья.

— Ты удивительная… Я таких не встречал.

Встаю. Беру банку. Иду к пруду. Нагибаю банку и подставляю под банку руку. Головастики, попав на мою ладонь, сначала кружат в ней, а потом соскальзывают в пруд. Они прохладные, нежные, пузатые.

Шесть часов утра. Электрички уже ходят. Быстро вылавливаю из кристаллизатора двух самок рачков артемий и выпускаю их в литровую банку с морской водой. Завязываю банку марлей.

Банку ставлю в сетку. Что еще? Пропуск. Еще? Деньги. Выхожу на крыльцо.

— Бабушка!

Бабушка поливает огурцы в огороде. Она не слышит.

— Бабушка, я уезжаю!

Бабушка поворачивается.

— Куда?

— В Москву. Очень нужно.

— Ты же не ела!

— Бабушка, не могу. Не сердись. Раки рожают!

— Кто рожает?

— Раки.

Я за калиткой. До станции ходьбы двадцать минут. Пятьдесят минут в электричке. От Киевского вокзала до Ленинских гор еще тридцать минут, в общем около двух часов. Лишь бы артемии не родили по дороге.

Я выхожу на узкую тропинку, которая тянется между забором пионерлагеря и канавой. Ночью был дождь, глину развезло. Идти трудно. Ноги скользят. Перепрыгнуть через канаву и пойти по дороге? Но прыгать рискованно. У меня в руках банка. А тропинка, наверное, никогда не кончится. Скольжу я уже бесконечно долго.

Наконец я выбираюсь на дорогу. Разжимаю руку, в которой была сетка. Рука от напряжения затекла. А как артемии? Пока все в порядке. Детенышей еще нет.

По сосновому лесу идти легко. Вода здесь сразу впитывается в землю. Надо решить, как лучше дальше пойти: верхом или низом. Внизу сегодня, наверное, грязь: под мостом разлился ручей. А вверху по шпалам прыгать с банкой тоже неудобно. Лучше уж низом.

Я выхожу к железнодорожному полотну и спускаюсь вниз на дорогу, идущую вдоль насыпи. Теперь до станции осталось ровно два километра. Заглядываю в банку. Артемии спокойно плавают.

Интересно, кто сейчас на кафедре? Сегодня вторник. Николай Иванович по вторникам, кажется, бывает с утра. Но все равно. Я сначала умертвлю рачков с помощью фиксатора буэна — зафиксирую их. Потом покрашу в кармине, потом сделаю препарат. И уже с готовым препаратом приду к Николаю Ивановичу. Хорошо бы сказать ему ту фразу, какую обычно любит говорить он: «Угадайте, ради чего сделан этот препарат?»

• Предыдущая
• 7/54
• Следующая