Странный генерал - Коряков Олег Фомич - Страница 76

• Предыдущая
• 76/78
• Следующая

Захрустел под ножом сустав. Петр дико замычал. Потом нож мягко врезался в седло. Каамо резко повернулся. Петра трясло, лицо было бледным и мокрым.

– Лей, – сказал он, протягивая руку с обрубком пальца.

Каамо вылил почти весь йод и стал бинтовать. Петр дышал тяжело, с хрипом; Каамо метнулся на землю. Он что-то искал, пригибаясь, словно бы обнюхивая травы.

– Сейчас, Питер, сейчас, – бормотал он.

Петр лежал, когда Каамо поднес ему густое горячее варево, пахнувшее полынной горечью и медом.

– Пей, все пей, это выгонит из тебя жар.

Потом Петр затих и впал в забытье. Он не слышал, когда Каамо исчез куда-то.

Через какое-то время он ощутил себя. Телу было странно легко. В руке, которая показалась ему гигантски вытянутой, в дальнем ее конце приглушенно токала кровь. А боли почти не было. И дышалось уже свободно. Он даже разобрал запахи разнотравья и влажный, прохладный ветерок с океана.

Вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо. Петр, пружинясь, повернулся. На него смотрели большие-большие печальные глаза Алмаза. Мягкие шершавые губы коня обвисли, будто этот милый, добрый друг хотел что-то сказать – жалостливое и, может быть, нежное.

Петр погладил его морду и заплакал.

Потом ему очень захотелось есть. Он вытащил из переметной сумы билтонг и принялся яростно жевать его. Алмаз хрумкал травой и порой косил большой, влажно поблескивающий глаз в сторону хозяина. Ах, Петр, что-то все же он хотел тебе сказать!

Петр засмотрелся на коня. Это был очень красивый конь густо-гнедой масти. Не слишком широкая, но крепкая грудь, в меру вислый зад и подтянутый живот, тонкие внизу и мощные выше, с выпуклыми мышцами ноги, сухая благородная голова… Он был бы принцем в стадах Трансвааля! Но в этом ли дело? Петр смотрел на него, будто видел впервые, хотя Алмаз прошел под ним всю войну. Он смотрел на него и только сейчас начинал понимать, какого друга он теряет.

Что же это – потери, потери, одни потери? Сколько их на этой чужедальней, однако ставшей чуть ли не родной земле! Неужели ничего ты здесь так и не приобрел, Петро? Что ж, так бывает всегда: мы находим кого-то или что-то, а в конце концов обязательно расстаемся: уходят ли они, уходим ли мы, жизнь ли перетасовывает свое добро, смерть ли забирает его… Ан нет! Есть и то, что никто и никогда уже у тебя не отнимет. Память сердца и разума, обогащенная благородством дружбы и подлостью измен, идеи, вклиненные, оттиснутые, выдавленные в тебе так, что их не вырезать и не отрезать ни ножом, ни тесаком, – вот они, приобретения, единственно надежные и верные, на всю жизнь…

Негромко хрустнула неподалеку ветка… еще. Кто-то шел, не очень таясь. Петр метнул свое непослушное от слабости тело в гущу кустов мокуна. Винтовку он ухватил машинально, но сжимал ее уверенно, сторожко вслушиваясь в сумрачный лес. Басок Каамо переплелся с чьим-то чужим, утробно-густейшим басом.

Каамо вынырнул из чащобы с незнакомым негром гигантского роста, могутным и толстым.

– Питер! – позвал он, настороженно оглядываясь.

Петр вышел из укрытия.

– Еоа! – радостно рокотнул незнакомец. – Питер не хоти узнавай друга?

Петр нерешительно шагнул вперед.

– Мбулу? – спросил он, и голос его сел.

– Питер узнавай друга! – воскликнул гигант и протянул руку; вторая, когда-то раненная, висела плетью…

…Каамо, оставив Петра, отправился разведать возможные пути перехода границы. Наткнувшись на стоянку группы зулусов из стейнакеровской стражи, он притаился в надежде что-нибудь подслушать. И вдруг увидел Мбулу. Тот был среди стейнакеровцев. Каамо потихоньку отозвал его. И вот Мбулу здесь.

– Тебе не надо бойся, Питер, – рокотал зулус. – Мбулу не служи англичанам. Мбулу не служи бурам. Мбулу служи только зулу[48]. Мбулу служи другу.

Они выпили, и зулусский воин в полной мере отдал должное спиртному, а Петр опять ел и ел. Мбулу уважительно поглядывал на окровавленную Петрову повязку – он уже знал, что под ней.

– Ты настоящий воин, Питер. Ты хочешь вернись своя страна? Я знаю, она далеко, там холодно, совсем как на горах Катламбы. Мне Чака говорил. Чака твой брат. Чака брат Мбулу. Мбулу твой брат. Все зулу брат Мбулу. Мбулу сделает все, что надо.

– А где Чака? Он жив, здоров?

– Чака жив, Чака здоров. Чака большой вождь зулу. Только он далеко там. Три солнца пути. Чака учит зулу бить белых. Пиф-паф – нужно много винтовка. Я обязательно передай Чаке привет брата Питера, да? Ты немножко сиди, я немножко спи, потом иди вместе.

Он сытно рыгнул, широчайше улыбнулся и, вытянув на земле свое громадное тело, тотчас уснул.

…Петр и Каамо сидели, касаясь плечами друг друга, и ничего не говорили, лишь изредка взглядывали один на другого. Говорить было нельзя: они бы захлебнулись в словах. Было очень тяжело, но причитаниями утишают боль только женщины.

Так они сидели долго. Час. Может быть, два часа.

В высоком небе плыли, чуть покачиваясь, облака. Только покачивались не они. Это одинокая пальма здесь, среди кустарников, раскачивалась на ветру, как человек при зубной маете.

Нежданно прокричала ржанка – сетулатсепи, что значит «кующая железо». Звонкое, металлическое «дзинь-дзинь-дзинь» этой птицы звучит всегда тревожно.

Зулус вскочил, будто и не спал.

– Мбулу смотри хороший сон. – Он сладко потянулся. – Время, Питер. Говори «прощай». Каамо обними Питера, Питер обними Каамо. Мы пошли.

И больше не было ни одного слова. Друзья молча обнялись, молча, не оглядываясь, двинулся Петр за проворным чернокожим гигантом. Мбулу должен был вывести его на португальскую территорию, к Моамбе.

Крепко-крепко зажав рот кулаком, Каамо обхватил ствол пальмы и немо раскачивался вместе с ним…

Пароход шел по Финскому заливу. Впереди уже показался Котлин, последний крупный остров перед Петербургом. Серое, скучное море было спокойным. Легкий туман висел над ним прозрачной кисеей. Апрельский день был теплым, но по балтийски сырым.

На второй палубе близ кормы стоял рослый, широкогрудый человек в котелке и пальто, небрежно наброшенном на плечи. Пассажиры давно приметили, что он ищет уединения. По одежде, по манерам и безупречному владению языками человек этот походил на иностранца. Однако по-особому стриженная борода, серые славянские глаза, ленивая медлительность движений, за которой угадывалась способность к движениям внезапным и стремительным, выдавали русского. Впрочем, гадать не приходилось: в списке пассажиров он значился как Петр Никитич Ковалев.

Он стоял, склонив голову, и, чуть прищурясь, смотрел на широкий пенный след, оставляемый пароходом. У самой кормы вода бурунилась и кипела, потом спадала в невысокие, плоские волны, оставляя на поверхности пузырящуюся пену. След тянулся белым, чуть изжелта шлейфом, постепенно исчезающим в дымке тумана.

«Вот так, – думал Петр, – и мои дела: бурлили, кипели, а прошли годы – они растаяли, исчезли, растворились в сумятице дней, оказавшись, в общем-то, никчемными».

Глухой, уже не больной болью отзывались в сердце бегучие воспоминания о войне в Африке, о расставаниях с друзьями и товарищами. Благополучно добравшись в конце 1901 года до Парижа, Петр хотел было обратиться к Паулю Крюгеру, который все еще мыкался по Европе, тщетно взывая о помощи бурам, но, рассудив, махнул рукой и нанялся рабочим на один из заводов Рено.

По газетам он следил за перипетиями окончания южноафриканской драмы. Переговоры, о которых говорил ему при последнем свидании Луис Бота, окончились неудачей: английское командование не хотело ни малейших компромиссов. Конец года и начало следующего прошли в редких и некрупных схватках бурских партизан с оккупантами, и снова возникла необходимость в мирных переговорах. Они состоялись и тянулись долго, но наконец 1 июня 1902 года в Варенигинге был подписан мир: бурские республики переходили под эгиду Великобритании.

• Предыдущая
• 76/78
• Следующая