Степень свободы - Юшина Яна "Sterva" - Страница 14

А тоска, дружок, на то она и тоска,

Чтоб её везде и всюду с собой таскать –

С неизвестным [частным] смешивать, тасовать.

Потому что просто нравится тосковать.

Чтоб писать тоску, писать, не жалеть чернил.

Чтоб рвалась бумага, и кто-то её чинил.

Приходил, незрим, и тайно её латал,

И твою тоску с бумаги глотал, глотал.

Вопреки рассудку бывал ей не сыт – так пьян –

Прирастала внутрь, держала родней репья

В паутине па, которые ты соткал.

Зуб за зуб, дружок.

Ах, да! За тоску – тоска.

Полевая весна безнаказанна и взаимна.

Потому что готова назначить медаль за имя,

Поджигая себя, как траву, ворожить на дым.

Полевая весна – полевая жена комдива.

Потому что в любой обнажённо живёт Годива

С остановленным раньше, на самом скаку, гнедым.

Наверху облака опрометчиво рвут на флаги.

Потому что бойцы вместо флейт поднимают фляги,

А они расцветают и пахнут почти навзрыд,

Непокорно, всерьёз, довоенные, полевые,

Без упрёка и страха цинично идут на вы[лет]

Продираясь из корня, в который никто не зрит.

Полевая весна защищает родных и слабых –

Ради Бога Войны – на коленях. Из их числа бы

Отпросить невозможных и спрятать, пока мертвы,

В беспорядочный шифр, своеволием под обложку,

Разрешив хоронить гуттаперчево, понарошку,

Разобрав по составу на символы и мечты.

У моих мужчин города из камня, голоса от Бога, часы в бегах.

Отчего так приторна и резка мне в регулярных приступах четверга

Долевая нежность к условно милым, а свобода совести начеку?

Если правда жизни приходит с миром, то добро пожаловать к очагу.

Предъяви права на неё [жар-птичьи], запасной небрежностью нарочит.

Просто опыт опыту идентичен, и вполне нормально, что он горчит.

Но горчит слегка и приятно вяжет, набирая петли на языке.

Потому что каждый предельно важен, хоть не можешь вспомнить: кому и кем.

Станцевав на лезвии перочинном, остротой прозрения дышит нерв.

Я боюсь запутаться не в мужчинах, я боюсь запутаться в тишине.

У моих мужчин сыновья и вдовы, ордена и плахи, атаки лет

На слова и нет ничего святого,

И меня, как не было, так и нет.

       Для Натальи Нечаянной

Прошлый город.

Детальный, маленький, запасной.

Он давно на память. И снова в тебе зачат.

Он из тех, которые вспарывают весной,

Выпуская наружу призраки. Так волчат

Выпускает нора, и долгое эхо вслед

Оттеняет хруст наста под силой окрепших лап.

Прошлый город, приученный с каждой весной взрослеть

И желать

Возвращения беглых.

Когда умирает март,

Истекая стихами на поле, где брань не брань,

За солдатом удачи вернётся/настанет мать,

Чтоб создать ему новую улицу.

Из ребра.

Провинция. Носить её как крест,

Вынашивать под сердцем колокольным,

Когда судьба заснежена на срез,

Когда строка бледна и малохольна.

Здесь выбор не лишает тишины,

Распарывая город на абзацы,

В которых все слова обнажены,

Чтоб бесконечно быть, а не казаться

Ещё родней.

[Да некуда родней!]

Распишешься следами через скверик,

У памяти в желанной западне,

Когда знобит и хочется их сверить,

Любимых женщин, встретить и держать

За пальцы, каждой пьян и благодарен,

Когда весна на грани мятежа,

Который обостряется с годами.

Мадонны не становятся новей,

За слоем слой – их возраст мило замер.

И аисты приносят сыновей

С невыносимо синими глазами

[В цвет высоты, всё больше с ней родня],

Перед рожденьем выбранных из сотен,

Почти твоих. Так хочется поднять

На руки.

И остаться

В эпизоде.

Там, далеко, где в минувшее врос Калязин,

Там, где корнями коснулся подземных сил,

Ты настигаешь и пишешься, прост и ясен,

Словно об этом полжизни меня просил.

Ты неминуем в своей простоте отпетой,

Сколько не бойся/не майся/себе не ври.

Если вопрос не являет собой ответа,

Он разбивается волнами на Нерли.

Давится берег густым фонариным мёдом,

Бредит следами, и ясно одно – теперь

Верное слово не может родиться мёртвым –

Ради бумаги, готовой его терпеть.

Верное слово не сушит чернил и вёсел,

Зреет с трудом, но всегда наступает в срок.

Чтоб обновить и оставить для новых вёсен

Первую память встречающих нас дорог.

Мне нравилось, как он меня читал,

Расстёгивал слова и обжигался,

Но в главном никогда не ошибался,

Он точно знал, куда вела черта,

Куда ленилась линия, и чьи

Сомнительные образы бросались

На амбразуры, знал, как зреет зависть

К самой себе и тысяче причин

Собой не быть. Мне нравилось, как он

Включал дожди и смешивал чернила.

А я ломала пальцы и чинила

И причиняла близость высоко,

В долгу у совпадений. Он умел

Прощать меня заранее, задолго

До новой неизбежности, за то, как

Изъяны умножаются в уме,

Внутри системы, празднующей сбой,

За мальчика [который безупречен],

Нарочно не спешащего на встречу

К странице с недописанным собой.

Ей говорили: жди. И она ждала. Как человек без слуха, однажды в лад

Странно попавший [у Бога и блажь –талант], ждёт и не верит возможности повториться

Правильной нотой. Ему говорили: верь, если дорога уводит тебя левей,

Значит, так надо. А кто-то варил глинтвейн в городе детства, и город дышал корицей.

Мимо слонялись апрели, росли дома, чьи-то нимфетки подчас расцветали в мам.

Главная роль принимала другой формат и начинала всерьёз отходить от текста,

Прочь от границ, выворачивая столбы. Он не читал потому, что слова слабы,

Раз в предложении "Помнить нельзя забыть", как ни поставь, запятой откровенно тесно.

Память застыла. Наверно, устав бежать от своего регулярного грабежа.

Он возвращался с работы, снимал пиджак, думал о ней как единственной и ничейной –

Странное чувство в режиме автопилот. Не углубляясь в попытки найти предлог,

Амбивалентное медленно их вело к ранее заданной точке пересеченья,

Вместо причины и следствия ставя в ряд цепь совпадений, чтоб заново их сверять.