Возвращённые метафизики: жизнеописания, эссе, стихотворения в прозе - Зорин Иван - Страница 16

«Глядите, православные! - орал Варфоломей, когда его жгли в деревянной клети на льду Москвы реки. -Дьявол правит Божьими детьми, а Богородица и не заступится!» Он метался по клети, звеня веригами, жмурясь от жара.

Ему не вняли - святотатство на Руси не в диковинку.

Искры уже летели из-под ног, когда сквозь опалённые ресницы Варфоломей разглядел Севастьяна. Он стоял в толпе и тихо улыбался. Варфоломей успел разгадать его улыбку: сон сбылся, а значит, есть высший надзор, есть высшее свидетельство истины!

Танака из клана Ши был самураем. Как и отец, он служил сёгуну Южных территорий и, чтобы быть храбрее, ел печень врага.

«Метафизика - это этика, - учил Танаку Катабата-сан, мастер фехтования на мечах. - А этика - кодекс самурайской чести». Восходящее солнце тускло блестело на их скрещенных клинках. Но Танака не мог смириться с тем, что его единственное предназначение - служба, а путь совпадает с бушидо. Он не мог поверить, что земная империя - отражение небесной, а ритуалы, составляющие суть повседневности, - подобие божественных законов.

Недавно Танаку перевели в стражники внутренних покоев. Он увидел восковое лицо императора, маленького, пухлого, с изнеженными руками и выщипанными, как у женщин, бровями, изо дня в день наблюдал железную дисциплину казарм, интриги в дворцовых павильонах, строгие обязанности гейш и не находил им места в своём представлении о небе. Оно казалось Танаке выше, шире, значительнее. Он поделился сомнениями с Катабатой. Суровый мастер посмотрел на него, как ящерица, не мигая. «Твои мысли нарушают миропорядок! - выстрелил он в упор. - Страшись быть выше своего предназначения!» И Танака понял, что танец земных теней - это танец масок. Однако смутное беспокойство не вылилось в бунт - он был слишком хорошо воспитан. Идя в бой, он по-прежнему раздвигал покрытые чернью зубы, издавая вопль, от которого стыла кровь, и вместе со своим полком левого крыла по-прежнему готов был пасть за императора, в которого больше не верил.

Раз среди холмов западного побережья Танака встретил отшельника. Старика одолевал костоед. Ворочаясь на охапке сухого тростника, он захлёбывался желчью, а подушкой ему служил обглоданный череп. «Что такое жизнь?» - спросил Танака. Старик задрал лохмотья, обнажив гниющие раны. А в это время по всей долине цвела сакура, и в необъятной синеве, курлыча, звали подруг журавли. И Танака вдруг понял, что он - центр мироздания, что смерть оборвёт привычный ход вещей, исчезнут и небо, и воздух, и обманчивое, как река, время. Он со смехом вспомнил клятву верности - ничтожное пятнышко на пёстрой, как веер, жизни. Танака попробовал разложить прошлое, отсчитывая минувшие события косточками вишен. Собрав их в кулак, он пытался выстроить прошлое, как шеренгу своего полка, но вскоре убедился, что и прошлое - тоже хаос, и выбросил косточки.

- А что такое смерть?

В ответ монах поднял череп.

- Думаешь, это черви сточили их? - указал он на его беззубую челюсть. - Нет, зубы он растерял ещё при жизни. Смерть - не ворона, клюющая глаза, а ловушка из потерь.

И Танака понял, что пустынник ещё не видит смерти.

- Сообщи мне её приметы, - сказал он, отсекая ему голову.

Между тем, с западными ветрами на острова проникало учение, делающее ничтожным культ предков. «Ороговевшая кора стискивает зелень молодого побега, - цитировал Танака его проповедников, - но затвердевшее дерево обречено на смерть».

Однажды, напившись рисовой водки, он проболтался о своих настроениях. Ему вменили пристрастие к заморскому варварству. А позже этому нашли серьёзное подтверждение. Нацепив двурогий шлем, Танака нёс караул. Был летний праздник Перемены одежды, флейты играли «Клёкот горных фазанов», а с башни запускали бумажного змея. Свесившиеся из небесного чертога облака взирали на дам, играющих бамбуковыми палочками с карликовыми собачками. Возле трона толпились сановники, поэты славословили императора. Танака стоял не шелохнувшись, точно мертвец. Он и в самом деле умер для этого неудачного представления небесной мистерии.

- Но если достоинства человека несравненны, - нарушая чайную церемонию, выкрикнул он, - значит, его смерть сокрушит мироздание?

- Зато твоя смерть ничего не изменит, - возразил ему побледневший император.

Танаке прислали нож, завёрнутый в коврик. За его харакири наблюдал Катабата-сан.

Своё прозвище Алик получил за заячью губу и щербатые, с присвистом зубы, так что ему впору было озвучивать негодяев в кино. Алик был наркоманом. Днём он бессмысленно топтал московские тротуары в ожидании вечерних галлюцинаций. Дома у него не было, и я то здесь, то там встречал его нескладную, долговязую фигуру. Точно Агасфер, он вышагивал журавлём в тёртых джинсах и неизменном вылинявшем свитере.

Умирал Алик тяжело, а перед кончиной, отягчённой полупьяной, безразличной сиделкой, увидел скрюченную старуху. Чтобы было удобнее, он распахнул глаза, через которые она должна была вынести душу, и произнёс в первый и последний раз без сюсюканья: «Отходился...»

Он так и умер с широко открытыми глазами, в которых сиделка на мгновенье увидела удалявшуюся смерть, похожую на неё, отчего на месяц ослепла и ещё долго не смотрелась в зеркало.

Вот что поведал мне Алик «Сю-сю» незадолго до смерти.

«Я уже не помню, когда сел на иглу, но нисколько об этом не жалею. Однако со временем, отрицая этим его течение, стала повторяться одна и та же картина. Стоило мне уколоться, как чудилось, что я вот-вот разгадаю тайну мироздания, схвачу за хвост истину. В такие мгновенья я обладал правдой о мире, проникал в предметы, видел изнанку вещей и две стороны медали. Горизонты сознания раздвигались, будто руки, ловящие солнце, и я постигал Бога. Но вот беда - вернувшись на землю, я забывал своё открытие, оно ускользало вместе с первыми лучами реальности.

Мы уходим, не разгадав загадки, сменяя одно незнание на другое. А я - почувствуйте мой страх и трепет! - имел шанс перешагнуть бездну. Бессмертие имени меня не волновало, мне нет дела до других, но я бы выполнил предназначение, раскрыв сокровенный смысл бытия.

И тогда я доверился словам. Рядом со шприцом положил бумагу и, собрав волю в кулак, приказал себе записывать увиденное. Закатав рукав, я ввёл ампулу и быстро улетел на небеса.

Оттуда я увидел сплетёнными в узел прошлое, настоящее и будущее, вечность, свернувшуюся в кольцо, как змея, свою смерть и бессмертие. Я опять стоял на пороге прозрения, как вдруг моё «я» раскололось, точно неосторожно задетый горшок, раздробилось на множество маленьких «я», рассыпавшихся горохом по полу. Каждое отвечало за часть меня: одно страдало от зубной боли - у меня тогда ныли зубы, другое мечтало разбогатеть, третье влюблялось, четвёртое было моим рассудком, пятое - иронией. Лики моего «я» были похожи на всё сразу: на вывернутую ложку, таракана, отливавший бронзой канделябр, храм блаженной Варвары, колченогую табуретку, миску щей. Они кривлялись, жеманничали, галдели. А над всем этим, прилипшим к потолку тестом, сверзилось моё истинное «я», холодное и бессмертное. Оно не думало, не мучилось, не надеялось, не ждало, не отчаивалось, не сострадало. Оно - созерцало! Это и была частица мировой души, Божья искра, которая правит бал.

- Жизнь - забавная книга, - мудрствовало меж тем «я», похожее на гнома, - если читать с конца, смысл меняется на противоположный.

- Память искажает факты, - вторило другое, - а старость - молодость.

- В моей молодости, - покручивая ус, каламбурило третье,- героиня сидела на героине.

Я взял веник и стал заметать свои разбежавшиеся «я», как память заметает вчерашние дни. Они шарахались в стороны, а потом, как лягушки, попрыгали на потолок. Едва мне удалось собрать их в кучу, как они заполнили весь мир. Грань между «я» и «не я» стёрлась, стеклянный колпак разбился, и другой перестал быть для меня адом. И опять мне стало чудиться, что Вселенная бросила на меня тень разгадки. Я услышал хлопок одной ладони и стал лихорадочно записывать шифр бытия. Казалось, паста в ручке закончится, я превзошёл собрания всех библиотек, из меня лилось, как из худого ведра, пока, опустошённый, я не свалился на пол.