Форвард № 17: Повесть о Валерии Харламове. - Дворцов Владимир Александрович - Страница 7

Ребята здесь оказались такие же, как и в Москве, если опять не считать, что не говорили по-русски, но Валера быстро осваивал мамин родной язык. Танька – та вообще вскоре стрекотала по-испански так, будто никогда не говорила ни на каком другом языке.

Еще было странно, что в воскресенье все отправлялись в церковь, и не с кем было поиграть. Церковь в Испании могущественна, а страна басков – цитадель католицизма. Родители, не окрестившие ребенка, работу здесь не найдут. Церковь же выплачивает и пособие на новорожденного.

Четыре месяца Валерка учился в испанской школе. Учился хорошо. Только на уроки закона божьего старался опоздать или не ходил вообще. Как-то классный руководитель – учитель математики – спросил у него, верит ли он в бога. Валерка удивился такому глупому вопросу и сказал:

– Нет, конечно, сеньор.

– Почему? – рассердился учитель.

– Как – почему? Потому что его нет.

– А откуда ты знаешь, что его нет?

– Папа сказал.

Наверное, папа был недостаточно авторитетным источником для учителей, потому что все они говорили о боге. Но для Валерки авторитет Бориса Сергеевича был непререкаем, и он отказывался и креститься, и молиться.

Классный наставник за это его невзлюбил.

Казалось бы, страна и город, где выросла Бегоня, должны были быть родными для нее, но ребята адаптировались к новой жизни куда быстрее, чем она. Так же, как раньше мучили ее сны об Испании, так и теперь она видела заснеженную Москву, снегоуборочные машины и аккуратные валики сугробов вдоль тротуаров. И ее Борю, который бежал вдоль этих снежных валиков и все махал ей, как будто хотел догнать.

Она все чаще стала задумываться о возвращении домой. Именно домой. Так она себе и говорила: «домой». Потому что дом был там, в Москве, и подруги были там, и родной «Коммунар» был там.

Наверное, принять окончательное решение о возвращении ей помог небольшой эпизод в местной радиостудии. Ее пригласили туда выступить с рассказом о жизни испанцев в Советском Союзе. Она согласилась. У многих испанцев дети – теперь уже взрослые – оставались в России, испанцы всегда испытывали глубокий интерес к этой стране. Сколько раз ее расспрашивали соседи, знакомые родителей: а правда, что там круглый год снег, что запрещено молиться, что… что… что…

На студии были очень любезны.

– Пожалуйста, сюда, сеньора Карламофф. Вот, пожалуйста, листок с вашим выступлением. Не волнуйтесь, прочтите его спокойно… Просмотрите текст вначале, вам будет легче читать.

– Текст? – переспросила Бегоня. – А зачем текст? Я думала…

– Видите ли, сеньора, очень трудно выступать перед микрофоном без подготовки, и мы просто хотели помочь вам.

Она взяла листок и начала читать о том, какой трагедией для нее была жизнь в Советском Союзе, как страдала она…

Она почувствовала, как на нее нахлынуло возмущение. Годы с ее Боренькой были трагедией? Работа на родном «Коммунаре» заставляла ее страдать? Она фыркнула и отшвырнула листок.

– Это все клевета, – твердо сказала она, – спасибо за такую помощь, сеньоры, но я это читать не буду.

Объявленная заранее передача не состоялась. Пришлось пустить в эфир музыку.

Вот тогда-то она и решила: уеду. Домой. К Бореньке. К снегоуборочным машинам, что с грохотом идут строем по Ленинградскому проспекту. К подругам. Домой.

После возвращения в Москву с родителями и родственниками продолжалась оживленная переписка. Отец умер в конце шестидесятых годов. А мать прожила еще десяток лет. В начале 1981 года по настоянию Валерия Бегоня поехала отдать матери последний долг. Пробыла там почти до осени – вдоволь наговорилась по-испански, повидала всех родственников и добрых знакомых. Домой поехала на поезде – через всю Европу. Она и не подозревала, какой удар судьбы ее ожидает.

Из ЦСКА позвонили в Брест, попросили оградить Бегоню от волнений. Товарищи из Бреста пошли навстречу: из газетного киоска изъяли газеты с некрологом ее сына, отключили в ее вагоне радио. На вокзале в Москве Бегоню встретила Татьяна. Ее подкрасили, дрипудрили, дали цветы. Бегоня возвращалась радостная, с подарками. А за машиной ехал доктор ЦСКА Игорь Силин, и по его просьбе шла еще машина реанимации.

Дома Борис Сергеевич встретил жену в черном костюме и сам весь черный от горя. Едва вошли, не выдержала Татьяна, расплакалась. Сказали Бегоне о гибели сына. Дверь по договоренности с Силиным была не закрыта, он влетел со шприцем. Бегоня попросила газету. Дали. Она снова упала в обморок: «Зачем жить, если мой любимый Валерик погиб?»

Всякий ее поймет: потерять 33-летнего сына – только жить начинал по-взрослому. Внуки сиротами остались. Как такое пережить? Армейцы, друзья, знакомые и незнакомые люди не оставили семью в беде. Хоккеисты сборной СССР, прилетев с Кубка Канады, прямо с самолета отправились к Валерию на кладбище. Потом приехали к Харламовым домой…

И вот Борис Сергеевич снова едет в Одессу. Телеграфные столбы пролетают стремительно, а темный лес на горизонте, похожий на декорацию, почти не движется.

Стоит он и курит, и смотрит на поля и далекий лес, но все сегодня выглядит иначе, чем год назад. Тогда пейзаж за окном был печальный, угнетающий, а сегодня дышал покоем, радостью. Потому что ехал он встречать жену, сына и дочь, и если не стеснялся бы, хватал за руку каждого и каждому бы пел во весь голос:

– Еду встречать Бегоню и ребят…

Бреясь перед отъездом, посмотрел на себя в зеркало и усмехнулся: глядел на него почти незнакомый мужчина, лицо осунувшееся, глаза провалились, нос заострился. И то удивительно, что все-таки жив и даже подмигивает. Все, кажется, сделал, чтобы вогнать себя в гроб: ел кое-как, курил без остановки. Раз постучали в дверь. Открыл. Дворник спрашивает испуганно:

– Что горит?

– Где горит? – удивился Борис Сергеевич.

– Да вот посчитали, ваше окно. Дым столбом из него валит.

Борис Сергеевич невесело рассмеялся. Почти всю ночь не спал, курил и только сейчас открыл форточку. Наверное, и впрямь похоже было на пожар.

Как прожил он этот год, лучше не вспоминать. В каком-то тяжком тумане. Ходил на работу, разговаривал, но как заводной, мысли были в Бильбао. И если что-то поддерживало его, то это письма Бегони с Валеркиными приписками. Все чаще писала жена, что скучает, рвется в Москву. А когда сын написал, что на коньках здесь не катаются, про хоккей не знают, в горле запершило.

И вот едет он в Одессу, с трудом сдерживается, чтобы не запеть от счастья:

– Еду встречать Бегоню и ребят.

Дед в Москве тоже почти обезумел от радости. Никому не признавался, но страдал старый краснодеревщик без внуков жестоко. Словно пружину вынули из старика, сдал на глазах, поседел за год так, что и не узнать.

Когда получил телеграмму из Одессы, заметался, всю ночь не спал, поехал на вокзал часа за три до прихода поезда. И хорошо, потому что от волнения перепутал все на свете и приехал не на Киевский вокзал, а на Курский.

И пока ехали с Киевского вокзала по набережной мимо гостиницы «Украина», все держал внука за руку, словно не верил, что дождался.

Удивительно быстро вошли в ритм привычной жизни Бегоня и ребята. Словно и не уезжали. Только говорить по-испански стали лучше.

Валерка вышел во двор такой же, разве чуть смуглее, чем до отъезда, и его тут же окружили ребята:

– А бой быков видел?

– А на футбол ходил?

– А скажи по-испански что-нибудь!

На бой быков он не ходил, и дорого, и никакого интереса к этому странному развлечению он не испытывал, а на футболе один раз был, дедушка брал, когда играла команда «Атлетико». Играют так же, так же, бывает, мажут, а вот на трибунах все по-другому: и трещотки, и трубы, и даже подушки специальные можно взять напрокат. А про хоккей на коньках и слыхом не слыхивали.

Это было удивительно. Трудно было представить мальчишкам, что где-то не играют в хоккей, где-то не слышали про советских легендарных игроков, даже не знали, кто такой Всеволод Бобров.