Расчудесный Хуливуд - Кемпбелл Роберт - Страница 12
- Предыдущая
- 12/60
- Следующая
В приглашениях значилось, что выбор стиля одежды остается за гостями, и сейчас сто девятнадцать мужчин и одна женщина щеголяли во всей своей красе от плавок до строгих вечерних костюмов.
Монсиньор Теренс Алоизиус Мойнихен, первосвященник шоу-бизнеса, был в слаксах за пару сотен долларов, в итальянских туфлях на босу ногу, в шелковой рубашке и в легком пуловере вместо всегдашней черной сутаны и шапочки из красного атласа.
Адвокат профсоюза Френк Менафи выглядел скверно. Люди перешептывались о том, что он умирает от Рака. В порядке профессиональной взаимовыручки и в память о прошлом Джибна шепнул танцовщице, чтобы она оказала старому адвокату особое внимание.
Поросенок Дули, которого считали наемным убийцей, явился в цветастом индусском одеянии, от одного взгляда на которое у людей начинали слезиться глаза.
Единственная приглашенная на вечеринку дама явилась в зеленом платье в обтяжку, не столько подчеркивающем, сколько сжимающем в смертельном объятье каждую выпуклость и любую кривую ее тела, причем разрез на юбке и вырез блузки практически сходились где-то на уровне талии. Грудь была обнажена процентов на восемьдесят, что скорее огорчало едва ли не каждого из собравшихся на вечеринке мужчин.
Ева Шойрен, выдающая себя за русскую княгиню и являющаяся практикующей сатанисткой, обращалась с подавляющим большинством мужчин исключительно по-приятельски, ложась в койку лишь с самыми близкими из них, а главные радости припасая для подруг по полу.
Ее пригласили, потому что она была знакома с Хобби едва ли не дольше остальных присутствующих, потому что ее след соседствовал со следом режиссера на Тропе Славы, что на Голливудском бульваре, и потому что она могла в любое мгновенье на глазах у всех заняться лесбийской любовью с любой из проституток или с танцовщицей.
Хобби, в джинсах и в рубашке, подпоясавшись полотенцем, демонстрировал публике поросшую густой шерстью и увешанную множеством золотых украшений грудь. Приветствуя прибывающих гостей, он простоял так не менее часа. Но сейчас он уже уселся за стол с монсиньором Мойнихеном, Боливией, Поросенком, Евой, Джибной и Конски (возможно, четверо из вышеперечисленных и были его подлинными друзьями), а также со сценаристом по имени Джек Тенсас, который, по слухам, начал в последнее время терзаться определенными сомнениями. Они углубились в беседу, устроившись на низеньких диванчиках вокруг костра. Одни ели, другие пили, третьи не делали ни того, ни другого.
– Хочешь убить меня, валяй убивай, имеешь полное право, – провозгласил Хобби. – Не хочешь делать со мной ужастика, значит, не делай…
– Если бы это было традиционной картиной, Пол…
– … я не против.
– … я бы отнесся к этому несколько по-другому, а так…
– … я уж найду себе кого-нибудь. Кого-нибудь помоложе. И подешевле.
– … а ты опять за свое. Резать заживо истошно орущих девок…
– Я хотел оказать тебе услугу, Джек, потому что поговаривают, что у тебя трудности.
– У меня были непредвиденные расходы.
– Мне кажется, ты прав, Джек, – сказала Ева.
– В чем это он прав? – изумился Хобби. – В том, что и у него были непредвиденные расходы? Прав в том, что я занялся все той же никому не нужной херней?
– Неужели тебе хочется снять еще одну чудовищную картину, действие в которой разворачивается словно на скотобойне? – спросила Ева. – Если так, то мне кажется, что Джек прав. Почему бы тебе для разнообразия не искромсать парочку мужчин? А женщин хотя бы раз оставить в покое?
– Я так и сделаю. Ради всего святого, Ева, ты ведь знаешь, что я играю по всем правилам. Я женщинами не ограничиваюсь. Я и мужчин истязаю тоже. Тебе бы следовало знать, что я действую в старых добрых традициях Гранд Гинболь.
– О чем это он? – вполголоса спросил Поросенок у сидящего рядом с ним Джибны.
– Французское кабаре с элементами ужаса, насилия и садизма, в прошлом столетии оно пользовалось большой популярностью, – пояснил Джибна.
– Вроде кина, которое снимает Хобби?
– Вроде того.
– Оставь свои шутки, Пол, – сказала Ева. – Дай нам передохнуть. Единственная традиция, которой ты придерживаешься, – это традиция извлечения максимальных доходов. А если ты сам ловишь на этом кайф, что ж, тем лучше для тебя.
– А чем мне, по-твоему, заниматься? Снимать комедии о проделках близнецов? Или документальные фильмы для благотворительных нужд? Хочешь, чтобы я пошел по миру?
– Это было бы мило, – вступился монсиньор Мойнихен. – Я не о том, чтобы вы пошли по миру, Пол. Я о том, что неплохо бы вам время от времени использовать собственный талант и возможности во благо людям.
– Во славу Святой Церкви?
– Мы могли бы воспользоваться вашей помощью.
– Но я даже не католик.
Монсиньор Мойнихен улыбнулся улыбкой, воспламеняющей женские сердца во всем городе – и множество мужских сердец, втайне вздыхающих о том, что они не женские.
– Стоит вам перейти в нашу веру, и у меня всегда найдется время для вас.
– Перейти – но откуда? Я не принадлежу ни к одной из конфессий.
– Все мы во что-то веруем, Пол. Хотя многие из нас об этом и не догадываются.
– Ну, хорошо, допустим, я помогу церкви, но как? Без сцен насилия. Без крови. Без истязаний. Верно?
– Да уж, пожалуйста.
– То есть вам хочется чего-нибудь для просмотра в семейном кругу?
– Совершенно справедливо.
– И чтобы дети смотрели?
– Вот именно.
– Значит, нельзя показать ничего такого, из-за чего детишкам приснились бы страшные сны. Никаких вырванных из груди кровоточащих сердец, верно ведь? Никаких голых отроков, пронзенных стрелами, правда?
– Вы смеетесь…
– И уж тем более этого отрока, пронзенного стрелами, нельзя будет распять на кресте? Никакого богохульства, правда?
– Послушай, Пол, хватит тебе…
Боливия заерзал на месте, нервно поглядывая на монсиньора и в то же самое время старясь выставить на всеобщее обозрение массивный золотой крест на груди.
Злоебучий дикарь из злоебучих джунглей хочет показать себя злоебучим католиком, подумал, наливаясь гневом, Хобби. Но у него не было времени на то, чтобы довести до сведения Боливии, что, убивая и запытывая до смерти женщин, крестом на шее похваляться не стоило бы; ему надо было подцепить на крючок другую рыбу. Ему предстояло поиздеваться над монсиньором.
– У меня имеется немалый опыт, – сказал он. – Я снимал такое кино, да и не я один, что Лига Благопристойного Поведения готова была разорвать меня на куски. Значит, от наших картин деткам становится страшно? Вот я и хочу спросить у монсиньора: а разве им не становится страшно, когда они видят полуголого дядьку на кресте, в терновом венце, с лицом, залитым кровью, и пронзенным сердцем?
– Это символы веры. Откровение Страстей Христовых повествует о любви, радости и избавлении, – ответил Мойнихен.
– А почему это? Потому что ваш Христос, как утверждается, восстал из гроба?
– Он принес нам весть о святом Воскресении и о вечной жизни.
– Ну вот, а в трех из шести моих последних картин Салли Босер режут на отбивные. А в следующей картине она воскресает и оказывается жива и невредима. Если это нельзя назвать воскресением из мертвых, то как, на хер, прикажете называть?
– Стоит ли волноваться по пустякам, – заметил Конски.
– А если уж разговор зашел об этом, Айра, то давайте приглядимся как следует к иудейскому богу. По части кровопролития и садизма с ним едва ли можно сравняться. Превратил жену Лота в камень только потому, что горемыка оглянулась посмотреть, что там происходит в родном городе. Другого мудака заставил принести в жертву единственного сына. Напоил Ноя так, что тот принялся трахать собственных дочерей. С другим бандитом заключил сделку о том, что тот убьет первого же встречного. Как будто он перед этим не успел расправиться над аммонитами!
– Да откуда ты все это знаешь? Конски искренне удивился.
– А что ты думаешь? Знаешь меня столько лет и все еще держишь за безграмотного идиота? И знаешь, кто оказался первым встречным? Его дочь, его единственное дитя. И что же делает этот, как его там, Иевфай? Убивает ее! Убивает свое единственное дитя, потому что заключил такую сделку с богом. Именно на таких примерах и надо воспитывать малых деток.
- Предыдущая
- 12/60
- Следующая
