Алиса в Хуливуде - Кемпбелл Роберт - Страница 9

• Предыдущая
• 9/62
• Следующая

Он посмотрел на собачку так, словно с радостью свернул бы ей шею.

– Может, она тоже что-то услышала? – заметил Свистун.

Собачка тут же принялась тереться о ногу хозяина.

Тот сразу же подобрел, чуть ли не растрогался.

– Говорят, чем меньше собака, тем лучший из нее получается сторож, – добавил Свистун.

Его собеседник остановился и потрепал собаку по загривку. Затем вновь выпрямился во весь рост и пристально посмотрел на Свистуна.

– Вы в гостях у мисс Джонс? Презрительная ухмылочка, с которой это было сказано, должна была показать, что он не дурак и прекрасно разбирается, что к чему.

– Она в отъезде, а мы тут у нее в гостях.

– А что, вторая молодая дама тоже уехала?

– Вы про мою сестру? Нет, она еще здесь. Мужчина покачал головой, словно услышанное его слегка озадачило.

– Ладно, спокойной ночи. Может, мне и удастся опять заснуть, да только сомнительно.

Он ушел, шаркая по дорожке своими шлепанцами. Свистун проводил его взглядом. Но как раз когда сосед в последний раз посмотрел на него через плечо, Свистун внезапно глянул себе под ноги. Потому что там что-то блеснуло. Нагнувшись, он поднял с земли смятый целлофановый фантик, разгладил его. Да, все точно, конфетный фантик, пропечатанный черной, розовой и золотой краской. На одной стороне значилось: «Французские тайны» и «Клуб Армантье». На другой – непристойный лимерик:

Жил один мальчуган в штате Юта, На два дюйма стоял – и не круто. А полижешь его – Так совсем ничего: Разрастется до целого фута.

Свистун положил фантик в карман, перешел через дорогу, вошел в дом и по зеркальному коридору отправился в комнату к Нелли.

Она по-прежнему не разлучилась с телефонной трубкой, прижав ее к уху склоненной, как в полусне, головы.

– Доброй ночи. О Господи, Роджер. Не говори такого. Это не доведет до добра.

Она повесила трубку, провела рукой по глазам.

– Не следовало мне этого делать. – Она посмотрела на Свистуна. Лицо у нее было белое, нос красный, по щекам бежали слезы. Да и сопли бежали тоже, и она совсем по-детски утерла их руками. – Вы меня предупреждали, а я не послушалась.

– Ну, и что же он сказал?

– Сказал, что никого не посылал шпионить.

– Но ему было известно, куда вы переехали?

– Мне пришлось оставить номер телефона на случай, если кто-нибудь позвонит.

– Значит, и адрес ему известен?

– Да, но он говорит, что никогда не пошел бы на такое. И говорит весьма убедительно.

– Вот как?

– Он, знаете ли, умеет быть таким душкой, когда ему этого хочется, то есть вы, конечно, не подумали, что я могла бы выйти замуж за человека, который скверно обращался бы со мною. Но ведь все мужчины перед тем, как получить свое, ведут себя по-джентльменски, не так ли?

Свистуну не хотелось бы продолжать разговор на эту тему.

– Ну, и что еще он сказал? Я имею в виду: ему удалось вас успокоить – причем весьма внезапно.

– Он напомнил мне о завтрашнем приеме по случаю совершеннолетия Дженни.

– Кто-то, и не исключено, ваш муж собственноручно, фотографирует вас обнаженной в полвторого ночи. Вы звоните этому сукину сыну, чтобы бросить обвинения ему в лицо. При этом уверяете меня в том, что он нечто среднее между Дракулой и Аттилой. И вдруг принимаетесь уверять меня в том, что он душка, поскольку он напомнил вам о том, что у вашей падчерицы завтра день рождения?

– Да, и мне придется там появиться.

– Что?

– Такие люди, как мы с ним, Уистлер, вечно находимся под театральными прожекторами, а находясь под прожекторами, надо протискиваться на передний план.

В последние десять лет нигде в городе не кормили так скверно, как в главном административном здании Западного Голливуда. Даже после того, как сюда начали чуть ли не силком загонять народ со всех студий, чтобы случайные посетители, поедая гамбургер за пять баксов и запивая его кока-колой за два, могли как бы исподтишка бросить взгляд на телезнаменитостей, вовсю орудующих ножом и вилкой в соседнем зале для «избранных» (где заключали сделки и обменивались заведомо ложной информацией), качество пищи все равно осталось чудовищным.

Телеведущие обоих полов, гости игровых программ и ток-шоу, приглашенные на одну роль актеры, режиссеры, продюсеры и крупные наркоторговцы постоянно угрожали перенести место сходок к чертовой матери из этой крысиной норы, однако было здесь для них и нечто притягательное. Да и немудрено: рукопожатие в один палец и улыбка в одну губу со стороны полу – и якобы знаменитостей не способны принести и половины того удовлетворения, какое сулит простодушная ухмылка пламенного поклонника.

– … пока они ни до чего не дотрагиваются, – сказал Твелвтрис. – Пока им не вздумалось наложить на меня грязные липкие лапки.

– Он наехал на меня, Роджер, – сказал Уолтер Пуласки. – Наехал и ослепил боковыми огнями.

– Оставь ты свои метафоры. Мне наплевать на то, что ты отснял семь с половиной серий прошлой весной, прежде чем там поняли, что ты никуда не годен. Но не это! Да и кем ты себя вообразил? Рони Рейганом? Говорю тебе: в следующий раз, как только ты клюнешь на их приманку, я собственноручно выколю тебе глаза и выпишу волчий билет!

Билли Бритен, телекритик, засмеялся своим всегдашним смешком гиены; Милли Босуэлл, агентша Твелвтриса, раздулась, как павлиниха; Гарри Клорн, коммерческий директор, осклабился, как мартышка; Мэнни Эрбутус, продюсер «Полуночной Америки», ощетинился, как дикобраз.

Все эти параллели не укрылись от взгляда Твелвтриса, который, будучи во многих других отношениях слепцом, обладал развитым чувством юмора.

– Чистый зоопарк! Я тут обзавелся самым настоящим бродячим зверинцем, – сказал он своей молоденькой и хорошенькой спутнице.

Дженни Денвер, дочь Твелвтриса от первого брака (он покинул мать Дженни, когда самой девочке было десять), отмечала нынешним вечером день Рождения. Ей исполнился двадцать один год. Полгода назад она без приглашения и без предупреждения перебралась к отцу, такая хорошенькая, какой была когда-то ее мать, и вновь начала называть себя Дженни Твелвтрис. Она натянуто улыбнулась; разговоры и манера держать себя, принятые в шоу-бизнесе, были для нее в диковинку; она была сейчас куда большей мещанкой, чем ровно сутки назад, когда попросила Спиннерена показать ей здешние злачные места.

– Сукин сын, – сказал Пуласки, подняв плечи и отклячив задницу так, словно собрался пернуть.

– Тарелку сперва подставь. Причем, собственную, – сказал Твелвтрис.

Пуласки покатился со смеху. Твелвтрис посмотрел на дочь.

– Не угодно ли тебе полакомиться его мозгами?

– Не люблю замороженные овощи, – неожиданно нашлась она.

Пуласки зашелся в корчах.

– А как насчет его хуя? – поинтересовался Твелвтрис.

Дженни не нашлась с ответом, и ей на помощь поспешила Милли Босуэлл.

– Не люблю польские сосиски. Они такие маленькие.

Это была формула. Это был трюк, который Твелвтрис с теми или иными вариациями устраивал по десять раз на дню. Пуласки, так или иначе, превращался в посмешище.

Никого не удивляло, что Твелвтрис несет такую похабщину в присутствии дочери, словно позабыв о том, что она всего полгода назад прибыла из Атланты, и намеренно игнорируя то обстоятельство, что она явно не находила разговор ни забавным, ни остроумным.

Милли знала, что Твелвтрис заговорил бы о надписях в сортире с королевой Елизаветой и о мужских причиндалах – с папой римским, лишь бы рассмешить публику. Отсюда и эта вечная шуточка про член Пуласки.

Маленькая потаскушка могла сколько угодно строить из себя целку, делая вид, будто все, что ей известно о мужском члене, связано с «пи-пи», Милли-то знала, что дочь ее босса знакома с болтом далеко не понаслышке. В ее красивых и резвых глазках было нечто зазывное, нечто ищущее, даже нечто голодное; они напомнили Милли, родившейся и проведшей детство в бродячем цирке, глаза публики, пялящейся на циркачей и циркачек в обтягивающих трико.

• Предыдущая
• 9/62
• Следующая