Тревожная служба. Сборник рассказов - Дикс Эрхард - Страница 21
- Предыдущая
- 21/71
- Следующая
Тонкая пелена тумана рассеялась. Лучи солнца сверкнули на горизонте. Казалось, заспанному светилу еще хотелось немного понежиться в перине облаков, но вот уже весело вспыхнул флюгер на колокольне швембергской кирхи, и ели стряхнули со своих ветвей росу.
Услышав вопрос Цорна, я почувствовал, как на душе у меня становится светлее. И начал рассказывать ему о себе и о том, что меня угнетало. Я говорил с ним вовсе не потому, что не мог поговорить больше ни с кем другим, не потому, что со мной сейчас был только он. Нет, я доверился ему потому, что своим вопросом Цорн дал мне понять, что он мой товарищ, один из тех, кто не пройдет мимо, когда другому плохо. Он не был ко мне безразличен и искренне хотел мне помочь. «Что это с тобой, Ханнес?»
Я говорил с ним, и мне становилось легче. Я смотрел ему в глаза, ясные, добрые и всепонимающие. Конечно, я знал, что решать все нужно самому. Но нельзя оставаться наедине со своим решением. Хорошо, когда рядом есть друг, который готов разделить с тобой ношу, кто одобрит твое решение или же поправит тебя, если ты заблуждаешься. Вот и мне сейчас нужен был тот, кто захотел бы выслушать меня, помог бы принять окончательное решение. Нет, это не пустые слова о друге, который должен быть рядом. Никогда раньше я не чувствовал столь отчетливо, как сейчас, что мне нужен был вот такой, близкий, человек. А он рано или поздно нужен любому из нас, даже если до поры до времени мы думаем, что сможем справиться со своими проблемами в одиночку.
Друг нужен не только в дни общих испытаний. Он нужен и тогда, когда речь идет только о тебе одном и тебе просто необходима его близость. Но так ли это? Разве речь идет только обо мне, Ханнесе Биттере? Нет, речь идет о нас двоих — обо мне и Уте...
Цорн поднял бинокль к глазам, подкрутил регулятор резкости, свободной рукой осторожно погасил сигарету о металлические перила.
Он не торопил меня и внимательно наблюдал за патрулем федеральной пограничной охраны, который вылезал из машины у старой будки путевого обходчика там, на той стороне. Цорн тихо повторил цифры номерного знака автомашины и сделал запись в тетради.
Мысленно я возвращался в прошлое. Как все это началось между мной и Утой? Так же, собственно, как и у многих. Иногда говорят, что это была случайность — глупая или счастливая.
Отец рассказывал мне, как он познакомился с матерью. Это было весной сорок первого. Его мобилизовали в вермахт как раз в то время, когда фашисты готовились напасть на Советский Союз. В первый же день, когда на него надели солдатскую форму с ненавистным орлом и свастикой, он уже знал, что не будет воевать против русских. Он всегда вспоминал об этом времени с горечью. Этой горечью были отравлены все те годы, годы господства фашистов.
Его оставили в ремонтном подразделении, и он проходил службу в небольшой силезской деревне. Заправка машин, смена баллонов, мелкий ремонт проезжавших грузовиков — таковы были его обязанности. Там он и познакомился с мамой, и вскоре они поняли, что не смогут жить друг без друга.
Помню, отец часто говорил:
— Создан этот человек для тебя или нет, ты должен сам чувствовать. Это — как электрический ток. Он проходит через тебя и переходит к другому. Кажется, будто знаешь человека целую вечность, хотя видишь его впервые. И с полуслова понимаешь его, хотя впервые разговариваешь. Так было у нас с матерью. И так это, наверное, бывает у всех.
Я часто вспоминал эти слова отца, когда познакомился с Утой. Она могла, конечно, работать учительницей и в соседней деревне, и даже за сотни километров отсюда, например в Мекленбурге, Лейпциге или где-нибудь еще. Но она приехала в Штейнберг, приехала сюда, в наше село у самой границы. И это, конечно, не случайно. Не случайно и то, что я стал пограничником. Беккер сказал бы о нашем знакомстве: «Это просто судьба, товарищ Биттер. Точно». Но «судьба», благодаря которой мы нашли друг друга, не в последнюю очередь зависела от того же Беккера. Это он послал меня тогда, год назад, в школу, где работала Ута.
— Нужно продлить наш шефский договор со школой, Ханнес, — сказал тогда обер-лейтенант. — Отправляйся-ка к директору Карлу Швернигу и приведи все в порядок. Не забывай о дипломатии.
И я отправился. Директора я застал в его кабинете, и там же оказалась и Ута. Я до сих пор вижу, как стояла она у стола, когда Карл Шверниг представил меня ей.
— Ханнес Биттер, фельдфебель нашей погранзаставы и секретарь их организации Союза свободной немецкой молодежи. А это Ута Борк, наша новая преподавательница физкультуры, — сказал он потом. — Кроме того, она преподает и пение. Очень редкое сочетание: музыкальная спортсменка, спортивная муза... Пардон! — Он шутливо поклонился и поправился: — Спортивная учительница музыки, хотел я сказать. Хотя спортивная муза... — И комично вздохнул: — Счастлив тот, кто обладает такими талантами!
Я стоял, мял в руках пилотку, смотрел на Уту, и вдруг меня пронзил тот самый электрический ток, о котором говорил отец...
Она протянула мне руку. Я — свою, и это дружеское пожатие лишь усилило мое смущение. Откуда-то сверху через открытое окно донеслось пение, правда не очень стройное. Карл Шверниг поморщился и выпустил из трубки клубы дыма.
Ута улыбнулась.
— Они еще только учатся, — сказала она.
— С тех пор как здесь вы, я этому верю, — произнес Шверниг и, обращаясь ко мне, добавил: — По-моему, и вашему ротному хору мы тоже могли бы помочь. — Кивнув в мою сторону, он сказал Уте: — Ханнес, честно говоря, пытался что-то сделать, но без музы... — Он подмигнул Уте, а затем уже серьезно спросил: — Вы ведь не откажетесь помочь шефам, коллега Борк? Это было бы нехорошо с вашей стороны.
Ута быстро записала что-то мелким почерком в лежавшую перед ней тетрадь, посмотрела на Швернига (не на меня) и, кивнув головой, просто, без рисовки, ответила:
— Да, конечно, товарищ директор. Я вас прекрасно поняла.
В эти минуты я уже не вспоминал слова отца. Я думал только о том, что у меня покраснели уши. А перед собой видел чертовски милую девушку, интеллигентную, образованную, а что я собой представляю? Беккер частенько говорил мне: «Ты хороший парень, Ханнес, этого у тебя не отнимешь. Но почему бы тебе не послушать хорошую музыку, не взять пару книг, которых ты еще не читал?» Правда, я это несколько раз пытался делать, скорее ради Беккера, чем ради собственного удовольствия. И, конечно, сейчас чувствовал себя полным невеждой перед этой барышней-учительницей.
Когда вечером я ложился в постель и по радио передавали классическую музыку, у меня невольно слипались глаза, а если я даже пытался слушать, мысли мои были далеки от музыки. Я, например, думал о Хелленберге, где мы смонтировали хитроумное новое сигнальное устройство, которое никак не хотело действовать.
«С этой Утой Борк, — думал я, — ничего у тебя не выйдет. И пусть электрический ток пронизывает тебя хоть до потери сознания — не поможет. Ты играешь в футбол, а она играет на рояле». Так я пытался сам себя отговорить. К счастью, это удалось не совсем, ибо она, кроме того, была спортсменкой, а я пытался организовать у нас на заставе хор.
И все же тогда, в школе, когда я впервые увидел Уту, мне показалось, что она очень далека от меня...
Цорн ткнул меня локтем в бок, протянул бинокль и показал рукой на бурелом. Из зарослей кустарника к изгороди из ежевики вышла косуля. За ней спокойно шествовал самец — молодой, стройный, полный силы. Он сердито рыл землю передними ногами, да так сильно, что пучки вереска разлетались в стороны. Косуля то и дело оборачивалась и быстро щипала траву. Вдруг по ее телу пробежала мелкая дрожь, и она мгновенно скрылась. Самец тоже что-то почуял. Он посмотрел в нашу сторону, вытянувшись от напряжения, и, сделав озорной прыжок, исчез вслед за косулей.
Я вернул бинокль Цорну.
— Красиво, — заметил я и при этом почему-то подумал об Уте, о нас обоих, о нашей любви.
Прошло немало времени после нашего знакомства, прежде чем я поверил, что нравлюсь ей. Однажды после занятий с нашим хором я пошел ее проводить. Мы сделали большой крюк и присели на траву возле кустов ежевики. Я взял ее за руку. И нерешительно замер, боясь что-то испортить. Она это почувствовала, но оставила свою руку в моей, а другой рукой стала срывать с куста переспелые черные ягоды. Каждую вторую ягоду она совала мне в рот. А я смотрел на ее губы: они стали темно-красными от ежевики. Набравшись смелости, я поцеловал ее. Она не оттолкнула меня и не закрыла глаза. Я склонился над ней. Тень от моего лица упала на ее лицо. В ее карих глазах отражалась листва ежевичного куста. Она смотрела на меня спокойным, ясным взглядом, потом обеими руками приподняла мою голову, словно хотела лучше разглядеть меня. Я невольно отметил, насколько она была серьезна, и с радостью понял, что эти минуты будут длиться вечно. И когда она отпустила мою голову, я уже твердо знал, что теперь мы связаны с ней на всю жизнь.
- Предыдущая
- 21/71
- Следующая
