Тревожная служба. Сборник рассказов - Дикс Эрхард - Страница 20

• Предыдущая
• 20/71
• Следующая

Вернер Вегенер стал офицером пограничных войск Германской Демократической Республики. У него семья, его сестры давно уже замужем, у них тоже есть дети.

Они живут, потому что жил он, капитан Саратов, учитель из Ленинграда. И о нем всегда рассказывает Вернер Вегенер. Он рассказывает мне, своим солдатам, мальчишкам и девчонкам пограничных деревень.

— Да, вот каким он был, — каждый раз говорит Вернер, заканчивая свой рассказ. — Великодушным и сильным, строгим и справедливым, умным и человечным. И тогда, пятнадцатилетним парнишкой, я твердо решил: буду таким, же, как он. И все эти годы я старался быть похожим на капитана Саратова.

Мы вели наблюдение на смотровой вышке. Все было как обычно. Над долиной еще стелился утренний туман. Но вот из дымки вынырнули макушки лохматых елей. Растрепанные серые клочья тумана повисли на ветвях. Опустившись на землю, они превратились в капельки росы на траве.

Часы деревенской кирхи на той стороне, в Швемберге, начали бить на несколько секунд позже и потому, влившись в звон колоколов в нашей деревне, нарушили привычный ритм. Постепенно звуки становились все тише и наконец замерли...

Молочная цистерна на той стороне шла, как всегда, минута в минуту. Цорн, стоявший рядом со мной у перил, вытянул шею, взглянул на часы и что-то пробормотал себе под нос. Наконец-то он перестал надоедать мне своими уверениями в том, что по швембергскому молоковозу можно проверять часы.

Позади нас загудел трактор сельхозкооператива. Его мотор издавал резкие хлопки. Звук был такой, будто кто-то бил ладонью по поверхности воды в тазу. Цорн поморщился и искоса взглянул на меня, будто хотел что-то сказать, но затем, видимо примирившись, махнул рукой. Я и без слов понимал, что означает этот жест: Цорна раздражали посторонние звуки в работе трактора.

Цорн — парень что надо. Ему двадцать четыре года, и он уже строил дизели в Ростоке. Вначале, когда он только к нам пришел, я его недооценивал и бывал часто несправедлив к нему. На первый взгляд он казался слишком уж ворчливым. Вечно ему что-нибудь в ком-нибудь не нравилось; то одно, то другое было не по нему. И что самое главное: он считал, что все знает. Он и в самом деле многое знал, в особенности что касалось моторов. Здесь, как говорится, нечего было возразить. И очень часто, когда Цорн чем-то возмущался, оказывалось, что на это действительно есть причина. Но его ворчание здорово действовало мне на нервы.

Однако в пограничной службе он доказал, чего стоит. Разве не Цорн ловко задержал недавно «безобидного» грибника? Не останься он тогда лежать на муравейнике, кто знает, как долго пришлось бы преследовать нарушителя... А там были большие красно-бурые лесные муравьи, у которых челюсти будто клещи. Разве еще кто-нибудь, кроме Цорна, смог бы пролежать на муравейнике четверть часа? Его руки покрылись тогда огромными волдырями, как после ожога.

Уж кто-кто, а Беккер знал, когда говорил: «Возьмите с собой Цорна, фельдфебель, и все будет в порядке». До сих пор так и получалось. Цорн понимал все с полуслова...

Заметил ли он, что я, Ханнес Биттер, не похож на себя сегодня? Во всяком случае, он ничего не говорил. За пять часов, прошедших после полуночи, мы не произнесли ни одного лишнего слова и обменивались только обычными фразами во время дежурства. Однако он сегодня чаще прежнего поглядывал на меня вопросительно. Цорн наверняка заметил, как далеки сейчас мои мысли. Но проявлять любопытство... Нет, это было не в его правилах.

И все же иногда мне казалось, будто он взглядом подбадривал меня: «Ну-ну, фельдфебель, расскажи, что там с тобой...» А может, все это лишь плод моего воображения? Может, это я сам ищу повода поговорить с ним? Но почему именно с ним? С Цорном, который, казалось, был вовсе не в моем вкусе? Почему не со Стариком, командиром роты? Или, еще лучше, с обер-лейтенантом Беккером, моим взводным, секретарем нашей парторганизации?

Да, мне нужно поговорить с Беккером, с секретарем. Беккер часто любил повторять одну историю, которая порой вызывала улыбку, но над которой никто никогда не смеялся. В том доме, где жил раньше Беккер, поселился старый коммунист. Вскоре он повесил в подъезде записку. На ней неуклюжими печатными буквами было выведено: «Если ты чем-то озабочен, обращайся к партии! Коммунист Тиме. Третий этаж налево».

«Вот так, ребята! — обычно говорил Беккер, рассказав эту подлинную, а может, и выдуманную историю. — Вот так, ребята! Что касается меня, то здесь вам даже не надо взбираться по ступенькам. Моя рабочая комната на первом этаже!» И заливался своим раскатистым смехом.

Но шутка шуткой, а приглашал он к себе всерьез. Да, с Беккером я бы поговорил, это уж точно. Но он еще не вернулся из штаба полка, куда поехал на совещание секретарей. Так что я не мог с ним пока посоветоваться и оставался один на один со своими заботами. И нет никакого смысла сейчас говорить о них.

Все уже решено. И я, фельдфебель Биттер, буду действовать сам, по своей воле. Я поступлю именно так, а не иначе, но решиться на это мне нелегко. Я принимаю решение самостоятельно, ни с кем не советуясь. Такая уж у меня привычка — решать все самому. На границе так приходится поступать ежедневно. Так что все в порядке.

Но все ли в порядке? Не обманывай себя, Ханнес! Ничего еще не в порядке, если точно известно, что один человек не сядет сегодня в скорый поезд на Мюнхен и не распрощается навсегда с крытым перроном вокзала. Этого не будет.

А вот что касается меня, то через несколько часов я буду рядом с Утой. Она просила меня принять решение, и я должен буду ей сказать, что? именно я решил.

Через три часа придет смена...

С той стороны приближался пассажирский поезд. Огромной змеей медленно вытягивался он из-за кромки леса. Там начинался крутой подъем, и паровоз, тяжело пыхтя, выбрасывал густые клубы дыма. Смешиваясь с остатками тумана, они некоторое время плыли над поверхностью земли и вскоре рассеивались.

Было начало седьмого. Оставалось еще два часа. Я продолжал думать о своем решении, обо всем, что скажу Уте, о том, как скажу. Мне хотелось сообщить ей это уже сейчас. Вообще хотелось кому-то довериться, чтобы почувствовать реакцию. Тогда можно будет примерно знать, как воспримет это она. Рядом со мной стоял Цорн. Я с ним ни о чем еще не говорил. Легонько толкнув его, я протянул ему бинокль. Цорн перебросил через шею кожаный ремешок.

— Закурим, товарищ фельдфебель? — Цорн достал из кармана пачку и, зная, что это мой любимый сорт, быстро добавил: — Это «Ф-6».

Я кивнул. Он опять искоса взглянул на меня и положил пачку на перила вышки. Я знал, что через пару минут все же протяну руку за сигаретой и, как всегда, у меня не окажется огня. И тогда опять настанет черед Цорна. Сначала он сунет мне свою зажигалку, потом коробку спичек и при этом назидательно прибавит: «Настоящий курильщик, товарищ фельдфебель, должен всегда иметь при себе эти вещи!» Он чиркнет спичкой и протянет мне, ибо знает мою неприязнь к бензиновым зажигалкам.

«Все будет, как всегда», — подумал я, но случилось совсем иначе. Цорн щелкнул зажигалкой, прикурил свою «Ф-6» и вновь искоса взглянул на меня. Затем вдруг резко повернулся ко мне, но, поперхнувшись дымом, закашлялся.

— Товарищ фельдфебель... — начал Цорн, но это прозвучало как-то натянуто и официально.

Он, видимо, это почувствовал и, решительно махнув рукой, вновь обратился ко мне. Но теперь в его тоне было что-то такое, чего я никогда раньше не слышал от ворчливого Цорна. Не знаю даже, как объяснить, но мне на память сразу пришла та записка в подъезде, о которой так любил рассказывать Беккер. Цорн произнес просто и по-дружески:

— Что это с тобой, Ханнес?..

Он достал из пачки сигарету, сунул ее мне в губы и, встав прямо передо мной, внимательно взглянул на меня. Я тоже смотрел ему в глаза, чувствуя, как меня пронзил его вопрос «Что это с тобой, Ханнес?».

• Предыдущая
• 20/71
• Следующая