Банкир - Катериничев Петр Владимирович - Страница 27
- Предыдущая
- 27/135
- Следующая
— Как скоро?
— Стараемся. А там — как повезет.
— Что вам нужно… — Решетов чуть помедлил, — чтобы повезло быстрее?
— Пока ничего. У нас, как я понимаю, открытый кредит, да и на благословенном островке мы давно сидим. Люди работают.
— Вы правильно сформулировали, Владимир Петрович. Время — вот что для них самое важное сейчас. Время сохранения. Постарайтесь… Вы ведь понимаете, о чем идет речь…
— Газеты почитываем, телевизор посматриваем… Чего уж тут не понять?
— Вот и славно. Да, и еще… Я давно хотел вас спросить: как бы вы охарактеризовали Дорохова? Одним предложением. Вы ведь знакомы…
— Я с ним не виделся лет десять… И несмотря на внешнюю общительность, человек он был всегда закрытый…
— И тем не менее…
Гончаров задумался, по обыкновению, на секунду, сложив морщинку у переносья:
— Дор похож на сжимаемую им самим пружину. Тихо, медленно, настойчиво… А потом — эта пружина срабатывает с невероятной быстротой и силой. Неожиданной, поразительной для окружающих…
Решетов вытащил сигарету из коробки, прикурил:
— Думайте. Никто из «Шлема» близко к Дорохову не подходил в последнее время.
— Совсем никто?
— Только ваш покорный слуга. Но у меня, как это у вас говорится, объективные мотивировки. Я хорошо знал отца, Петра Юрьевича Дорохова. И Дора помню мальчишкой. Даже если наши противники что-то прознали про «Шлем», связать меня с Дором могли лишь гипотетически… Во сколько, по-вашему, обошлась им кипрская… э-э-э… операция?
— Ну, если на все про все, то в три лимона «зелени». Или немногим меньше.
— Весьма значительная сумма. И «новые русские» бросают их на ветер только в анекдотах. На пустую гипотезу три миллиона долларов тратить никто не будет.
Была наводка.
Зуммер дежурного телефона зазвучал резко.
— В чем дело? — спросил Решетов. Опустил трубку, произнес устало:
— Это снова по вашей части, Владимир Петрович. Убита моя секретарша, Марина Коретская. — Увидев, как скоро метнулся взгляд Гончарова, добавил:
— Может быть, может быть… Проверяйте. Все проверяйте. И пожалуйста, помните: выигранное время для многих сейчас означает жизнь. Их жизнь. Или — нашу.
Гончаров ушел, Кришна остался один. То, что Гончий взял след верхним нюхом верно — он не сомневался. И в Доре тоже…
Он помнил Сережу мальчишкой. Помнил, как тот рос. Человек, подрастая, учится лгать. Маленький, он тоже постепенно постигает это искусство, но все скрытые эмоции отражаются на его чистой мордашке… Постепенно люди доходят в этом до совершенства…
Кришна знал виртуозов лжи. Ни один компьютер, ни один детектор не обнаружил бы никогда подмены понятий: для таких людей ложь была даже не второй — единственной жизнью. И Бог бы им судья, если бы эта ложь не ломала, не коверкала столько судеб…
Дорохов был человеком взрывным и скрытно-неторопливым одновременно — тут Гончий прав. Почему Кришна выбрал Дорохова? Именно потому, что тот воин и сумеет выполнить назначенное. Как в том фильме? «Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы?» — «Я утверждаю, что мыслящий человек просто обязан время от времени это делать!» Чтобы вытянуть самого себя из трясины!
Вместе с конем!
Удивительное было не в том, что когда-то Дор смог «поднять себя за волосы». Поражало то, что с тех пор он умудрялся в этом состоянии жить.
Глава 12
Коллекция молодого дизайнера Оксаны Гронской получила название «Игра».
Игра в шахматы, игра в карты — все это модели нашей жизни… Люди пытаются просчитать ходы, изучают руководства, кропят колоды блеском шарма, обаяния, азарта, затеняют глаза дымкой влюбленности, безразличия, высокомерия или страсти — и все для того, чтобы стать победителями в недолговечной игре, именуемой жизнью… И, когда вожделенная победа представляется невероятно близкой, когда Синяя Птица Удача, кажется, уже бьется в бестрепетных руках любимцев Фортуны, вмешивается Его Величество Случай… И блестящие комбинации рассыпаются в прах, и блестящие карьеры превращаются в ничто, и блестящие умы исчезают в забвении, а обольстительные куртизанки избранного круга в одночасье становятся раскрашенными старухами на чужих балах, назначенными блюсти хрупкое целомудрие ветреных виконтесс…
Девушки выходили на подиум с отстраненной холодностью. Казалось, модели бесстрастны и к переменчивому свету, и к ослепляющим вспышкам блицев, и к окружающему миру, затаившемуся в затененном зале, миру опасному и обольстительному… Они были изысканно красивы, двигались с плавной грацией, подчиняясь лишь установленному музыкальному ритму, и на миг становилось совершенно непонятным, что есть сущее, а что игра: белые, черные, алые полупрозрачные одеяния, символизирующие Ветры, Стихии, Фортуны, Печальных Рыцарей и Прекрасных Дам, — или гибкие тела девушек, словно стремящиеся вырваться на волю из-под легких случайных покрывал…
Ритм музыки сменился, стал удаленно-грустным, закружили сухие осенние листья, налетевший ветер бросал их охапками, засыпая и зал, и подмостки, на которых замерла хрупкая девичья фигурка… Она стояла не шелохнувшись, в коротком пальто с капюшоном, а ветер вихрился у ее ног лиственными водоворотами… Сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминали о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то…
А потом — стало темно. По пустым подмосткам в затухающем фиолетовом свете носились клочья газет, колючий мусор поземки… Забытая кукла Петрушка застывше улыбалась раскрашенным лицом; синий колпачок с бубенчиками делал его похожим скорее на королевского шута или карточного джокера, чем на русскую игрушку; красная рубашка и синие атласные штанишки превратились в комок тряпья, и оттого улыбка Петрушки казалась бессмысленной и жутковатой в этом гаснущем мире… А потом не осталось ничего, кроме шума дождя…
Свет забрезжил едва-едва, как и мелодия… Словно невесомые серебристо-лунные струйки полились откуда-то сверху, беззвучно падая на подмостки… Девушки, абсолютно нагие, плавно, как сквозь невидимую влагу, двигались по подиуму… Распушенные волосы, прозрачные шарфы, нисколько не укрывающие наготы… Прелестные тела словно парили над твердью темного зала, а лица… Губы, спекшиеся от сдерживаемой страсти, взгляды, одновременно растерянные и обращенные куда-то внутрь, легкий румянец на щеках… И — будто не существовало ничего, кроме этих горячих полураскрытых губ, кроме блестящих возбужденных глаз, кроме солнечного очарования тронутых золотистым загаром гибких тел, затерянных в мерцающем тумане забвения…
…Лена открыла глаза. Оконное стекло в дожде, а за ним — пробуждающийся серый и сонный день… И ей казалось, что день этот будет похож на все предшествующие, и снова пройдет никак, и также плавно перейдет в вечер с его усталой фонарной сутолокой возвращающихся с работы людей, с мокрым, отливающим влагой асфальтом, с полупьяными хрипящими «бардами» в переходах, с возвращением в пустую и холодную квартирку, с вечерним кофе и долгой одинокой бессонницей…
И — никакого выхода… Никакого… Или — все это временно?.. Она взяла книжку у кровати, открыла наугад:
- Предыдущая
- 27/135
- Следующая
