Далеко ли до Сайгатки? - Перфильева Анастасия Витальевна - Страница 40

• Предыдущая
• 40/44
• Следующая

Провожали Сергея Никаноровича всем интернатом.

Из Тайжинки пришли ребятишки и женщины, успевшие привыкнуть и полюбить москвичей. Из Сайгатки — не только близкие Сергею Никаноровичу, но и все те, кто хотел выразить сочувствие людям, которых война оторвала от привычной жизни и столкнула с их судьбой. Кто знает, не будь этой войны, уносящей столько жизней на фронтах, может быть, и Сергей Никанорович был бы сейчас жив?

На следующее утро Андрей Козлов, Спиридон и Маша нарубили в лесу хвойных веток, ушли в интернат и помогли убрать небольшой белый гроб. Его перевезли днём в сайгатский клуб, а уже оттуда — на кладбище.

Варя, бледная, с сухими глазами, молча шла между Ольгой Васильевной и Борисом Матвеевичем. И только когда обтянутый красным полотном грузовик, медленно идущий перед ними, качало на ухабах, она протягивала к нему руку и говорила:

— Осторожней бы… ехали.

Самых маленьких оставили в интернате. Остальные, закутанные и обвязанные всем, что только было тёплого, пришли как один.

С Вадимом в больнице осталась Вера Аркадьевна — ему сказали, что дедушка заболел; не очень опасно, но заболел.

Ольга Васильевна держала Варю за руку. С другой стороны рядом с ней шёл Мамай.

Варя никогда не видела близко умерших людей. Но ей не было страшно совсем. У Сергея Никаноровича было такое же, как всегда, только чуть удивлённое лицо и привычно сложенные на груди руки.

И когда уже на кладбище, около темневшей среди снега могилы, Ольга Васильевна нагнулась и спросила её: «Ты хочешь попрощаться с ним?» — Варя спокойно подошла и, как многие, поцеловала его в холодный лоб.

Больше же всего поразило её и запомнилось надолго распухшее от слёз, изменившееся лицо Мамая, который, не переставая, рыдал всю обратную дорогу, уткнувшись в снятую с головы ушанку.

Высокие сугробы залегли за Сайгаткой, отгородили от поля Тайжинку. Бережливое зимнее солнце только слегка приглаживало их, золотило по утрам склоны оврагов. Днём за школой стелились по снегу голубые тени. Высоко над ними стояло чистое холодное небо.

Вечера наступали рано. После занятий, вернувшись из столовой с ужина, забирались в натопленную спальню, пристраивались на опрокинутых табуретках, на чемоданах, на полу возле печки и слушали, вспоминали, мечтали о самом главном, дорогом.

— …И вот, представьте: поезд подходит к Москве. Проезжаем Люберцы, но нас не останавливают, потому что мы — дальние. А на платформе народу-у… — Валентина Ивановна сняла сахарными щипцами нагар с коптилки и села на койку. — Или, например, подплываем на пароходе…

— Нет уж, я теперь на пароходах и речных трамваях сто лет ездить не буду, — сказал Серёжка Груздь. — Хватит. Наездился.

— Ну хорошо, на поезде. Хотя и пароходом неплохо! Тепло, по палубе ветерок… Вадимчик, ты бы закрыл плечи, а то от окошка дует.

— Нет, мне не дует, — тихо сказал Вадим.

Мамай подошёл и накинул на него чью-то фуфайку.

— А я бы до Москвы — самолётом, — опять заговорил Груздь. — До какого-нибудь города добрался бы, а оттуда — самолётом…

— Ну да, один, а мы?

Другой мальчишка, подперев кулаком голову и мечтательно глядя на огонёк коптилки, сказал:

— Нет. Я бы сперва написал домой длинное-предлинное письмо!

— Домой…

Коптилка вдруг замигала и погасла.

Варя открыла дверцу печки. Красноватые пятна поползли по полу, и лица ребят, освещенные снизу, порозовели.

— Андрея бы Козлова позвать, если ещё не ушёл, может, лампу наладит?

— Козлов! Андрюша-а!

Из спальни уже бежали в коридор, мягко стуча валенками.

— Козёл! Сюда, сюда!

Ребята расступились. Кто-то чиркнул спичкой, принесли другую коптилку, потом старенькую лампу.

— А ну, покажьте!

Пригнув головы, навалившись друг на дружку, они смотрели, как он ловко самодельными плоскогубцами выправляет чёрный от копоти колпачок, обтачивает его напильником.

— Тише давить, ты, Вадимку толкаешь!

Робко, неуверенно побежал по фитилю голубой язычок. Андрей подышал и надел стекло. И сразу раздвинулись стены, поехал кверху потолок.

— Ох, молодец, золотые руки! — сказала Валентина Ивановна. — Помните, ребята, не зря Сергей Никанорович говорил — всем бы такие.

Варя подошла к Андрею:

— Ты, сейчас в Сайгатку идёшь?

— Ага. Спиридон ушёл уже… Вот ещё репродуктор наладить хотел.

— Ой, Козлик, наладь, так хочется послушать!

— Варя! — окликнул сзади Вадим.

— Да, Вадимка?

— А ты… ты тоже в Сайгатку уйдёшь? — Глаза у него были ввалившиеся, грустные.

— Нет, что ты! Я никуда, слышишь, Вадимка, больше никуда… Я только Андрюше помогу.

Она выскочила в коридор.

Андрей стоял высоко на приставной лестнице и, двигая локтем, наматывал что-то на висевший на стене репродуктор. Четыре коптилки на окне дружно вытягивали чёрные шнурочки копоти.

— Я сама, пустите, — сердито сказала Варя, отпихивая державших лестницу мальчишек.

Лестница качнулась и накренилась.

— Слышь-ка, ты держи, да не завали, — сказал сверху Андрей. — Нет, на крыше проверить надо. Здесь всё в порядке. Уходить буду, погляжу.

Он слез, спрятал в карман инструмент.

— Я тебя знаешь о чём просить хотела? — сказала Варя и взяла его за пряжку от ремня.

Коптилка сзади освещала волосы Андрея, они были совсем золотые.

— Ты скажи дяде и Вере Аркадьевне, что я решила… Я уже бабушку спрашивала, можно мне насовсем здесь жить остаться? В интернате.

— Насовсем?

— Да. Бабушка позволяет. — Варя задёргала пряжку. — Пока, понимаешь? Я знаешь, для чего? Вадимка скучает. И Гане, как увидишь, передай.

— Ладно.

— Обязательно передашь?

— Сказал же! А приходить в Сайгатку будешь?

— Ясно, буду. А ты — сюда.

— Я-то приду… — Он тряхнул волосами и легко поднял лестницу.

— Идёшь уже? И на крышу сейчас полезешь? Не боишься?

— Я-то? Чудна?я…

Сквозь тающие от её дыхания ледяные узоры в окне коридора Варя смотрела на светлый от луны школьный двор. С лестницей на плече прошёл Андрей. На минуту тёмная стёганка задержалась у стены, потом тень от лестницы чётко легла на снег.

Варя вбежала в спальню, сдёрнула с вешалки чьё-то пальто, натянула его и выскочила на крыльцо…

— Козли-ик!

— Здесь я!

Он наклонился к ней с верхней ступеньки лестницы.

— Давай я с тобой тоже полезу?

— А свалишься?

— Ну да… — Варя попрыгала на месте.

— Чего без шапки выбежала?

— Нет, мне не холодно.

— Не холодно, а дрожишь.

— Нет, не дрожу…

Она засмеялась и влезла на первую ступеньку.

— Я с тобой. А то вдруг ты свалишься.

— Я-то? Чудна?-ая…

Цепляясь, она уже карабкалась к нему.

— Давай руку. Гляди, ноги застынут.

— Не застынут!

Лестница крепко упиралась в белый заснеженный карниз. Свежий ветер зашевелил у Вари на голове волосы.

— Шапку на? мою, возьми!

— Ты что? Такую большущую?

Они взялись за руки и, проваливаясь в гладкий искрящийся снег, ступили на крышу. Крыша была покатая, но глубокие следы делали их шаги устойчивыми. Держась друг за друга, подошли к высокой, подвязанной проволокой антенне.

— Постой-ка одна, я гляну.

Андрей присел, разгрёб руками снег и застучал чем-то о железо.

— Может, ножик мой надо? — спросила Варя.

Снизу, со школьного двора вдруг кто-то громко и сердито крикнул:

— Что вы там делаете, на крыше? Кто позволил?

— Ой, бабушка, это мы!

Внизу стихло, потом заскрипели ступеньки лестницы.

— Козлик, слышишь? Сейчас мне попадёт.

Варя съёжилась, хотела спрятаться за него.

Из-за карниза показалась седая голова.

— Сейчас же объясните, зачем вы сюда забрались? — строго спросила Ольга Васильевна.

— Бабушка, мы радио чиним, честное пионерское!

— Воображаю… Дай же руку, видишь — не влезу никак.

Она перевела дух и выпрямилась на крыше.

— Напугали… Уф, задохнулась! — Она откинула со лба волосы и помолчала. — Однако здесь неплохо.

• Предыдущая
• 40/44
• Следующая