Книга суда (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 78

- Уйти? Кисуля, я только пришел, а ты уже гонишь прочь. А поговорить? Неужели не интересно, как я здесь очутился?

- Дверь.

- Правильно, дверь. Дверь построить просто, главное, чтобы вела она туда, куда надо.

- Проблемы. Будут.

- А у кого их нет?

Покрывало на полу мятой грудой, и темнота не в состоянии прикрыть мою наготу, темнота больше не друг - сторонний наблюдатель, место, где скрываются шорохи и чужие голоса… почему же я продолжаю вслушиваться? Помощи жду? От кого? Темнота рассказывает о том, что замок пуст и надеяться я могу лишь на себя. Нельзя было спать… нельзя было верить, а я поверила.

Пока не больно, только страшно. Серж не изменился, те же резкие черты лица, та же манера смотреть с насмешкой и вызовом, ввалившиеся щеки и чуть дергающийся левый глаз. Белый шрам пересекает бровь, шрама я не помню. И голос тот же, ласковый мурлычущий, совершенно неопасный.

- Но это не проблемы, неужели ты полагаешь, будто Хранители станут затевать ссору из-за тебя? Ставки не те, чтобы обращать внимание на мелкие детали… максимум, что меня ждет - официальные извинения. Неприятно, но не неприятность. Подумай, кисуля, сейчас очень неподходящий момент для разборок… перемирие, Империя… внутренние и внешние проблемы… сотни тысяч человеческих жизней и одна глупая девочка, у которой не достало ума использовать подходящий момент и сдохнуть. Ну вот, снова плачешь, я расстроил тебя, да?

Да. Тем, что был прав, от первого до последнего слова. Никто не станет нарушать хрупкое равновесие из-за меня, ни раньше, ни сейчас. Закрыть глаза, отвернуться, сделать вид, будто все так, как должно быть - высокое искусство политики.

- Ну, хватит плакать, - Серж, наклонившись, касается губами моих волос. - Нам с тобой будет хорошо. Обещаю, больше никакой боли… если будешь послушной девочкой. Сейчас мы пойдем в одно место, там спокойно и никто не помешает, только ты и я…

Глаза в глаза, тоска и безумие, отраженный страх. Зажмурится, отвернуться, чтобы не видеть. Не выходит. Ладонь на рукояти пистолета мертва. Я мертва, хотя продолжаю вдыхать воздух. И сердца почти в норме, стучат, разгоняя кровь по телу.

Моя кровь похожа на расплавленный жемчуг… моя кровь на его руках, на его губах, ласковый шепот и нож взрезающий тело, долгая смерть и крик которого никто не услышит.

- Не бойся, все будет хорошо… - обещает Серж. - Я буду любить тебя. Я буду беречь тебя, я не позволю тебе убежать.

Я зажмурилась, пытаясь провалиться в спасительную темноту, шорохи, звуки… мягкие лапы смерти ступают по ковру. Лист скребется о землю, скользят по стене капли дождя, заглушенные бешеным стуком в груди, от судорожного дыхания тянет страхом…

- Тихо, - шепчет Серж, поднимая меня с кровати, и пистолет потерянным якорем ускользает вниз. Темнота вздыхает и… разрывается огнем. Задыхаюсь под тяжестью мертвого тела и нервно сглатываю кровь.

Горькая… до чего же горькая у него кровь.

Наверное, расплавленный жемчуг другим не бывает. Слезы катятся из глаз, а я не могу вытереть. Ничего не могу, только лежать, плакать и слизывать с губ нечаянные капли чужого жемчуга.

Рубеус

- Почему ты ушел? Ты обещал, что не уйдешь, и снова обманул, - она спрашивала шепотом, снова спрашивала, и он снова не знал, что ответить. Только и мог, что обнять покрепче.

- А почему ты вернулся?

Потому что… он и сам не знал, почему. Ее страх заставил, такой явный, заставляющий нервно вздрагивать на любой шорох, ее ожившая боль и недоверие. Коннован не чувствовала себя в безопасности, почти не спала, почти ничего не ела, ходила по пятам больной тенью и как-то так получилось, что он тоже начал не то, чтобы бояться, скорее вслушиваться в Хельмсдорф, в ветер, в смутные ощущения на грани восприятия, которые упрямо твердили о приближающейся опасности. Но стоило ей заснуть, и все это сгинуло, вытесненное накопившимися делами, а в результате… еще немного… минута-другая и…

- У тебя руки дрожат.

Мягкий упрек, слезинка в уголке глаза, слипшиеся ресницы и желтоватые пятна свернувшейся крови. А если бы промахнулся? Черт, о чем он думал?

Да ни о чем, стоило увидеть этого ублюдка, как все до одной мысли исчезли, осталась только ярость и желание убить. Убил. Пуля в голову - грязно, но надежно. Плохо, что она испугалась.

- Скажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.

- Я тебя люблю, - неподходящее место, неподходящее время, но других слов не осталось. - Если бы ты знала, как я тебя люблю.

Это даже не жизнь, нечто несоизмеримо большее, определяющее и оправдывающее все то, что было или будет в жизни. Наверное, просто вернулась потерянная душа.

- Не плачь, пожалуйста. Мне плохо, когда ты плачешь.

Теперь ее волосы пахнут порохом, а у слез горьковатый привкус крови. Пистолет запутался в простыне, тело на полу. Прикрыть бы, а то еще Коннован испугается.

- Рубеус, пожалуйста, если можно, я хочу убедиться, что он умер. Мне нужно, - взгляд прямой, серьезный. - Пожалуйста.

Поднять ее на руки - легкая и беспомощная, словно тряпичная кукла, мгновенный укол страха - а вдруг это навсегда.

- Пройдет. Он сказал, что это ненадолго, просто, чтобы не сопротивлялась. Сейчас не сопротивлялась, - уточняет Коннован, и тут же появляется желание всадить еще несколько пуль в лежащий на полу труп, так, на всякий случай.

Она смотрит долго, запоминая каждую деталь, и Рубеус вместе с ней. Лица почти не осталось, обломки кости, куски чего-то серого, слипшиеся волосы, нелепо вывернутая рука.

Одновременно приходит понимание грядущих проблем. Марек не простит. В лучшем случае выдвинет цену, наказывая за дерзость. Если наказание ограничится замком, или должностью, или его, Рубеуса, жизнью, то он готов, но… некстати вспомнилось предупреждение Карла: Диктатор умеет находить слабые места.

Марек потребует Коннован. Охота, поединок или как здесь, пуля в затылок, и заведомо безнадежный бой в попытке отстоять ее, да и свою тоже, жизнь. До чего все сложно и вместе с тем неимоверно просто.

- Знаешь, а мне все еще страшно… вдруг он жив? Вот сейчас глаза откроет и все.

Парализованные пальцы чуть дрогнули, наверное, действие лекарства ослабевает.

- Не откроет, обещаю.

- Верю. Ты только не уходи больше, хорошо? Хотя бы пока я такая… скоро пройдет, правда?

- Правда. - Поцеловать раскрытую ладошку, провести пальцем по хитросплетению линий, сжать запястье, нащупывая пульс… в этих действиях никакого смысла, кроме того, что он успел вернуться вовремя. На щеке пятно, а слезы высохли, и в раненый выстрелом сумрак комнаты вплетается едва различимый шепот.

- Я тоже тебя люблю, Хранитель.

Смешная шутка. Хранитель - тот, кто хранит. Что ж, сегодня он сохранил ее, но потерял все остальное. Выбор сделан и на этот раз правильный, значит, осталось коснуться губами волос, улыбнуться и соврать:

- В таком случае теперь точно все будет хорошо…

Фома

В последние несколько дней он чувствовал себя намного лучше. Настолько лучше, что мог самостоятельно встать и даже пробовал ходить по лаборатории, правда, дойти получалось лишь до стены - три шага, а потом снова до кровати - еще три, но эти шесть шагов поселили сумасшедшую надежду на выживание. Ремиссия - это сказал Карл, а Фома не стал спрашивать, что стоит за этим неприятным на слух словом. Жесткое, колючее, как смерзшийся снег.

Главное, что сегодня ему легче, настолько легче, что получается писать сидя, и пальцы почти слушаются, во всяком случае буквы выходят крупными и ровными.

«Все никак не могу выбросить мысли о суде и судьях. Есть люди, которые судят себя, а есть те, что судят других людей, не потому, что поставлены выше, а по собственному желанию и стремлению. Я не знаю, сколь прав буду, сказав, что для первых нет страшнее муки, чем судить, тогда как для вторых - быть судимыми. Я сам завис где-то посредине, поскольку в равной мере боюсь оказаться как на месте судьи, так и на месте подсудимого».