Семья и как в ней уцелеть - Скиннер Роберт - Страница 33

Робин. Замечательный пример. Секта наконец-то спаслась от злобных преследователей-чужаков и… рядом не оказалось ни единого человека, на кого можно было бы спроецировать тяготившие их эмоции. Все труднее стало избегать правды, они были вынуждены взять обратно в себя выпущенного «демона зла» и не вынесли этого. Вы видите: смерть и разрушение в большом масштабе — конечный логический результат параноидных «уверток» от правды о самих себе и от критики. Именно критика — как отрицательная, так и положительная обратная связь — сохраняет наш разум. Помните аналогию с картой, к которой мы с Вами не раз прибегали? Так вот, нам необходимо постоянно уточнять «границы» наших мысленных карт, и мы можем это делать, только получая точную информацию от других. Поэтому начни человек только «слегка» тронутым — уничтожь кого-то, какую-то группу людей, выступающих с критикой — его мысленная карта исказится, перевирая реальный мир, и он покатится в пропасть безумия. Сообществу, зациклившемуся на параноидной фазе, свойственно брать под жесткий контроль все средства информации, чтобы не допустить проникновения правды извне, из-за пределов системы. Так же и семьи, о которых я говорил, обычно руководствуются правилом, что незачем откровенничать с людьми за порогом своего дома.

Джон. Есть великолепный монолог в «Крестном отце». Крестный отец отчитывает одного из своих сыновей после встречи с другой мафиозной семейкой. «Дино, — говорит он, — у тебя что, мозги размякли? Никогда больше не говори никому вне семьи, о чем думаешь».

Робин. К концу истории, если я не ошибаюсь, на счету этой семьи было много смертей и разрушений. Внутри семьи тоже мало что уцелело. Законы и в ненормальной семье, и в обособленной секте, в экстремистской политической группе для своих членов одни и те же: ограничить поступление информации извне. Информация, противоречащая «по-семейному» составленной мысленной карте, находится под запретом, ведь грозит развалом семье, переменами.

Джон. Тоталитарные государства подобным образом «дистиллируют» новости дня и переписывают историю, гражданам в них не рекомендуется слушать зарубежные радиостанции.

Робин. Оценили нашу британскую свободу? Обычно мы относимся к ней как к само собой разумеющейся, а ведь на ней замыкается отличие душевного здоровья от безумия.

Джон. Что удручает, так это данные «международной амнистии»: в более чем ста десяти странах на земном шаре людей могут заключить в тюрьму за мирное выражение взглядов. Однако все же просятся слова в защиту паранойи: от нее вам лучше…

Робин. На время, по крайней мере. Поэтому ее кругом столько и развелось. И, конечно же, поэтому мы с Вами тут, «тряхнув» паранойей, громоздим все зло на всяких других параноиков.

Джон. Ага, вот почему мне вдруг сделалось так хорошо!

Отдаляемся

Джон. Итак, узнали про первые младенческие попытки составить карту мира, знаем, как необходимо при этом верное сочетание эмоциональной поддержки и догадок, что мамочка все же в сторонке. Каков следующий круг идей?

Робин. Дальше идеи вертятся вокруг младенца, осознающего, что он не частица матери, а сам… «материк»; дальше речь о том, почему важны плюшевые мишки, почему один день мы открыты, «разжались», а другой — скованы, дальше о том, что печаль депрессии рознь и о пользе печали, о том, почему раздражен Бэзил Фолти, почему депрессия в каждом случае — это «химия» и почему матери должны время от времени доставлять своим чадам капельку неприятностей.

Джон. И где всему начало?

Робин. Всему начало — младенец, примерно в семь месяцев осознающий, что он существует отдельно от матери. Он яснее и яснее видит разделяющий их «пролив», с которым ему теперь надо как-то освоиться.

Джон. Вы говорили, что его тревога в этот период достигает наивысшей отметки, что это открытие его застает врасплох.

Робин. Верно. Страшно обнаружить, что между ним и мамой — провал, ну, представьте: вы одной ногой в лодке, а другой все еще на берегу. Конечно, в этот период зарождается и привязанность — стремление быть рядом с мамой, не оставаться без нее. Почему и такое удовольствие от игры в «ку-ку».

Джон. Мама тут и вдруг ее нет! Подступает страх — но она появляется. Страх позабыт — довольное гуканье.

Робин. И смех. А смех обычно указывает на то, что болезненное напряжение отпустило.

Джон. Но ребенок растет — уровень тревоги снижается?

Робин. Да, потому что он учится сам делать то, что раньше для него делала мама.

Джон. Его тревога из-за разлуки с матерью, грубо говоря, пропорциональна его зависимости от матери?

Робин. Ну, скажем, чем больше он способен позаботиться о себе, тем меньше причин для тревоги.

Джон.«Позаботиться о себе» в практическом смысле? Или речь об эмоциональном равновесии?

Робин. Имеется в виду и то, и другое. Ребенок должен научиться сам застегивать пуговицы на своей одежде, сам держать ложку, но также — «держать равновесие», «обеспечивать» себя уверенностью.

Джон. Иными словами, должен научиться успокаивать себя, что все будет хорошо, что он сумеет сделать то-то и то-то, если действительно постарается? Ну, как теннисисты успокаивают себя в ответственные моменты: «Давай, парень, ты же можешь».

Робин. Да, ребенок со временем научится подбадривать себя.

Джон. Но до тех пор каждая разлука с матерью будет наполнять его страхом?

Робин. В общем, так, но, к счастью, у ребенка присутствует и врожденное стремление исследовать окружающий мир, оторвавшись от матери. Поэтому месяцам к девяти ребенок начинает ползать «в разведку» с большим удовольствием, при условии, что для него есть любовь, есть эмоциональная поддержка, обеспечивающие отвагой в коротеньких самостоятельных «вылазках».

Джон. Но все равно мать нужна рядом на случай, если он впадет в панику.

Робин. Да и просто нужна ему, вернувшемуся! Очень важно, чтобы мать поощряла эти «вылазки», внушая: «Отправляйся, когда хочешь, возвращайся, когда я понадоблюсь».

Джон. Подождите. Прекрасно, если мать рядом. Ведь испугайся ребенок, что слишком оторвался от нее, она всегда успокоит. Но ребенок же должен учиться самостоятельности. Мы же выяснили, что это желательно.

Робин. Верно.

Джон. Значит, он должен временами обходиться без нее. А без нее он тревожится, и ей надо придти подбодрить его. Но так он не сможет научиться самостоятельности! То есть если ребенку нужна рядом мать, чтобы научила обходиться без нее… У нас же какая-то «Уловка-22» получается! Чем мать может помочь ребенку, когда ее нет?

Робин. Переходным объектом.

Джон. Так бы сразу и говорили, чтобы человеку с улицы было понятно.

Робин. Ну, мы, ученые доктора, называем «переходным объектом» плюшевого медведя.

Разрешают взрослеть

Джон. Почему плюшевый медведь — этот самый… переходный объект?

Робин. Потому что благодаря ему ребенок добирается из пункта, где не способен длительное время обходиться без эмоциональной поддержки матери, в пункт, где уже может обеспечивать себя эмоциональной поддержкой других людей.

Джон. И каким же образом?

Робин. Ребенок частично переносит сильнейшие напряжения чувств, крепко привязывающие его к матери, на этот объект. На любую особенно дорогую ему игрушку, с которой он не разлучается, с которой в обнимку спит.

Джон. А у меня был набитый ватой заяц по прозвищу Реджи… Значит, ребенок переносит часть эмоций на переходный объект.

Робин. Вы, наверное, воочию в этом убеждались. Мать дает ребенку какого-нибудь зайчика, кролика. Стоит ей уйти, ребенка не разлучить с оставшейся в руках игрушкой.

Джон. Ясно, почему такие игрушки-зверушки играют важнейшую роль в жизни ребенка. Раньше я не понимал, в чем тут дело. И когда для ребенка выходит на сцену переходный объект?