Russendisko. Рассказы - Каминер Владимир - Страница 28

• Предыдущая
• 28/28

Перевод И. Кивель

Все счастливые семьи приобретают с годами черты религиозной общины. Семейные реликвии, накопившиеся за годы совместной жизни, оказываются сваленными на книжном шкафу или на подоконнике в спальне, образуя домашний алтарь. Мой отец, воспитанный в традициях атеизма, называл это скопище фамильных ценностей «красным уголком». Сам он и был главным оформителем этого уголка. На стеклянной полочке, в так называемой «стенке», мой папа хранил черно-белую фотографию писателя Хемингуэя в позолоченной рамке. Рядом с писателем лежали папины погоны старшего сержанта военно-воздушных сил. В армии папа три года подметал военный аэродром в Львовской области. Видимо, именно тогда у него и сложилось совершенно неправильное представление, что он летчик, позже мешавшее ему сделать карьеру на производстве. Отдельно от погон, в специальной синей коробочке, хранились папины зубы, вырванные из него различными врачами или просто выбитые друзьями во время папиных послеармейских скитаний по стройкам пятилеток.

Дальнейшие реликвии родительского семейного алтаря относились ко второй, более спокойной половине папиной жизни: свадебная фотография — папа с мамой в загсе, целлофановый пакет с волосами младенца — меня, отрезанными заботливой папиной рукой, согласно легенде, еще в роддоме с моей полулысой головы. И наконец, в деревянной табакерке окурок сигареты «Ява 100», затушенный отцом в далеком 1976 году, когда он, поставленный врачами перед выбором пить или курить, выбрал все-таки пьянство. Папин окурок не пролежал на нашем домашнем алтаре даже десяти лет. Уже в начале восьмидесятых он был похищен и выкурен мной. Тогда же из родительского алтаря пропала и главная фамильная реликвия — черноморский краб, собственноручно пойманный и препарированный моим отцом. Помню, как он, разложив краба на газете, многократно покрыл его маминым бесцветным лаком для ногтей и страшно удивлялся, что краб от этого не умирал, а пытался, уже в лаке, от папы убежать, один раз даже вместе с газетой. Лишь после десятого покрытия краб застыл, замурованный в лаке навечно. Папа очень дорожил своим трофеем и часто любовался им. Видимо, это чучело напоминало ему его родину, город-герой Одессу. Мама же краба не любила. Справедливости ради надо сказать, что у краба был один серьезный недостаток. Он вонял. Причем делал это хитро, с большим разбором. Почти никогда в будни и всегда по праздникам и выходным, когда вся семья усаживалась за стол или перед телевизором. «А что это опять у нас в квартире так странно пахнет?» — спрашивала мама, гневно сдвигая брови. «Пахнет газом, надо будет вызвать в понедельник мастера, пусть посмотрит плиту», — парировал папа как ни в чем не бывало. «Ты, Витя, прекрасно знаешь, что плита здесь совершенно ни при чем, — настаивала мама, — позволь, я выброшу наконец эту гадость». Но папа держался, как партизан в гестапо, и гадость выбросить не давал. Лишь с приходом к власти Михаила Горбачева, когда я уже тянул армейскую лямку, краб разложился окончательно, был лишен статуса семейной реликвии и исчез навсегда в мусоропроводе времени.

Моим любимым и, надо сказать, самым долговечным экспонатом родительского домашнего алтаря был и остается, как это ни странно, портрет Хемингуэя, тот самый, известный, где он в толстом свитере прячет улыбку в седую бороду. Так случилось, что писатель Хемингуэй, сам того не ведая, стал моим близким родственником. Очень давно, когда я еще учился классе в шестом, один мой школьный товарищ, уважительно ткнув пальцем в Хемингуэя, спросил меня: дед? И я неожиданно для самого себя кивнул. «Да, — сказал я, — дед, только он давно уже умер, погиб в Антарктиде». Какой черт тянул меня тогда за язык? Уступая любопытству школьных товарищей, я придумывал все новые и новые истории о своем героическом дедушке, командире советской подводной лодки, геройски погибшем в Антарктиде, спасая честь военно-морского флота и выполняя важное задание партии по испытанию нового секретного и, скорее всего, биологического оружия. На ком Хемингуэй мог это оружие в Антарктиде испытывать, я не знал, разве что на белых медведях, но меня никто об этом и не спрашивал. Истории про деда-героя были среди моих одноклассников очень популярны. В моих рассказах Хемингуэй тонул, застревал во льдах, боролся с вражескими шведскими и японскими подлодками, которыми были тогда переполнены территориальные воды Антарктиды. В конце повествования я неизменно обрекал писателя на мучительную смерть во льдах. При этом мой настоящий дедушка Абрам Моисеевич был в то время жив-здоров и служил родине не на подводной лодке, а бухгалтером на обувной фабрике. Он был классный, веселый старик, но до Хемингуэя ему, конечно, было далеко, и внешности он был отнюдь не героической. Так мы породнились с писателем. Близкие родственные отношения помешали мне ознакомиться с его творчеством. За всю жизнь я умышленно не прочел ни одной его книги. Просто не хотелось разрушать свое представление о деде. Зато его фотографию я взял с собой в Берлин, переехав десять лет назад в Германию. Теперь она занимает почетное место в нашем домашнем алтаре, главной жрицей которого является моя жена.

На нашей книжной полке расположились: Будда с отломанным носом, мраморный слоник, невесть каким чудом переживший своих собратьев, цепочка с полудрагоценными камнями, наша свадебная фотография, где я в тельняшке, с длинными волосами, а Ольга в тюбетейке, с бокалом в руке, а также чучело рыбы-молот, пойманной моей женой еще в студенческие годы голыми руками в реке Фонтанке. Интересно, что рыба-молот проплывала по реке Фонтанке уже в виде чучела. Видимо, она была выброшена из окна находящегося невдалеке Зоологического музея по неизвестным нам научным соображениям.

Мой вклад в домашний алтарь ограничивается портретом деда Хемингуэя и советским кассетным магнитофоном «Романтик-306», символизирующим для меня родину. Этот магнитофон, изготовлявшийся, по слухам, из отходов военного производства, прошел со мной в России огонь и воду. Он падал с пятого этажа, его давила машина, в туристических походах я открывал им бутылки и консервные банки. Пьяные друзья неоднократно выливали на него пиво и топили его в реке. Магнитофон «Романтик-306» работал как часы. Провожая меня в Германию, друг мой посоветовал мне подарить ему этот магнитофон. Ведь все равно, сказал он, советская техника работает только на советской территории, в Германии он у тебя играть не будет. Тогда я, помнится, высмеял его параноидальную теорию и наотрез отказался дарить ему «Романтик». Как ни странно, предсказание моего друга подтвердилось. Сразу же после пересечения российско-польской границы «Романтик-306» заглох. Несмотря на все мои попытки «разобрать» или «починить» это чудо техники, «Романтик» молчит, занимая в нашем алтаре почетное место между Буддой и рыбой.

Рассказ написан на русском языке и впервые опубликован в журнале «Вещь», N 10(21), 2001.

• Предыдущая
• 28/28