Ромашки для королевы - Демченко Оксана Б. - Страница 26

• Предыдущая
• 26/98
• Следующая

Она всегда чувствует момент, когда угроза приближается вплотную. Когда дольше ждать и надеяться на чудо нельзя, надо самой спасаться. Тогда Сэльви больше не ждет ни рассвета, ни помощи и осторожно отползает, стараясь не шуметь. И не бояться – потому что страх и так ледяным комом вмерзает в затылок. Если ему уступить – погубит. Не даст сбежать.

Она уговаривает себя и ползет, потом встает за грядой камней и бежит – только воздух вязкий, он не пускает, ветер вцепляется в волосы и рвет, тянет назад. А тени преследователей, легко несущихся следом, все ближе, ближе…

Она просыпалась утром после каждого длинного кошмара – а не все были длинны, спасибо и на этом, до крови закусив губы, чтобы не закричать, ведь тогда они услышат и найдут.

Но страшнее ночных снов то, что некому их даже рассказать, поделиться, выплакаться. Совета спросить. К кому пойти сироте?

Она не помнила свое детство. Там, в маленькой лесной деревушке, у которой теперь нет и названия, навсегда осталось невозвратное. В выгоревшей до тла родной избе, за изломанными головешками бывшего плетня. Как выглядела мама, что делала она сама, чем жила семья – ничего не уцелело в памяти. Только жирная черная сажа на лице и руках, на всей одежде – первое воспоминание. Когда люди добрались до выгоревшего села, ее одну и нашли – живую. Говорят, и прежде была не особенно умна, вот и не удивились, что говорить не способна.

Она молчала почти год. Впрочем, в доме тетки ее способность разговаривать никого не интересовала. Довольно того, что понимает простые приказы – подай, принеси, вымой, убери, приготовь… Понимание тетушка ей вбивала черенком старой метлы, который не жаль и сломать о спину нерадивой приемышки. Крепко вбивала, старалась, потея и задыхаясь. Говорят, очень давно, еще когда тетка была молода и умещалась в любой двери, даже самой узкой, она завидовала матери Сэльви. Красивой, веселой, работящей, наделенной звучным голосом, выводившим песни на всех праздниках. Дядька проговорился однажды – ее даже звали специально, из других сел приезжали, потому что голос был и правда удивительный.

А у безголосой и бесформенной тетушки теперь появилась возможность расквитаться и за прошлое, и за настоящее. Родные дети – все трое – тоже отличались тучностью и леностью. А сирота вполне удачно подвернулась, за всех ответить годна.

Когда в зиму, полгода назад, тетка выросла в проеме сарая, выстуживая последние жалкие крохи тепла, накопившиеся за ночь, Сэльви испугалась по-настоящему. Такой искристой пьяной радости в заплывших глазках она никогда не видела. Если тетка встала до зари, пришла и улыбается, – это начало чего-то ужасного.

Десяток подбородков победно дрогнул, взволновался, как потревоженный лопаточкой раньше срока, еще жидкий, холодец. Улыбка расползлась шире. Теткина красная толстая рука поманила, заставляя выбираться из-под вороха старых мешков, на холод. Вцепилась в плечо и поволокла в большой теплый дом. Обычно ее туда пускали лишь убираться и топить печь.

Теперь вынудили в неурочный час войти в парадную комнату. Там, у большого стола, накрытого лучшей белой вышитой скатертью, сидел кожевенник Хрым. Уже прилично пьяный, как и счастливый не менее тетки хозяин дома. Сэльви сжалась в комок.

– Шестнадцатый годик, самое время, – подтвердил ее худшие подозрения дядька, пьяно хихикая. – Домовитая, усердная, если спуску не давать. Ну, с этим вы управитесь. Говорят, еще по осени приглядели? Что ж не спешили, соседушка? Мы ее ужо всяко сбывали с рук, да кому нужна ведьма, ведь глазом черна и строптива. Думали, и вы откажете, побрезгуете – расстроились.

– Откуп собирал, – прищурился Хрым. – Добром она мне отказала, я спрашивал. Вот и решил иначе подкатиться. Ничье – оно выкупается. Эй, ведьма, слышишь? За тебя заплачено, как мне твой достойный дядя назначил, сполна. Конская упряжь парадная, полный набор, – взялся перечислять жених. – Тулуп, лисья шуба хозяюшке да душегрейка из песца. Недешево ты мне встала. И вернешь до последней монетки, я уж расстараюсь.

– Истинно, – ласково улыбнулась тетка. – Вы мужчина видный, опытный, выгоду свою знаете, да и сами бабе угодить можете. В хорошие руки отдаю, с чистой душой. Княгиней ходить будет.

– Да, – с усмешкой прищурился Хрым. – Уж не в синяках напоказ, как у вас. Пошли, ведьма. Откуп я привез, немалый, так что на гулянке и твоем платье могу и сэкономить. Марш в возок, княгиня.

Тогда она не поняла насмешки.

Казалось, хуже, чем у тетки, быть уже не может. Напрасно. Женой Хрыма она стала там же, в возке, буднично и как-то по-скотски, иначе и не сказать. Но потом ненадолго подумалось – и это можно пережить. Дом кожевенника был теплым и добротным. Соседи приняли ее вполне мирно. Все же новая хозяйка крепкого, уважаемого дома. В большом селе жизнь шла бойчее, у них что ни день бывали заказчики, гости. С ней разговаривали – уже хорошо, сколько может человек молчать?

Через неделю Хрым пояснил: молчать надо всегда.

Пришел вечером, по обыкновению слегка пьяный. И сказал, что гостям улыбаться не следует, она мужняя жена. Сэльви попыталась возразить, – она просто хотела пожелать удачи, ведь большая покупка, польза делу. Он ударил коротко и действительно умело. Потом еще раз, и мир померк. Синяков, как он и обещал, не осталось. По крайней мере – заметных. Зато убирать полы стало невыносимо трудно.

А потом мужу второй раз показалось, что Сэльви кому-то улыбнулась. Третий – и она окончательно поняла, что по-иному уже не сложится.

Спустя три месяца соседи сочти ее нелюдимой и странной, в гости больше не спешили и к себе особо не зазывали. Стали шептаться, жалея Хрыма. Человек он обстоятельный, домовитый, вежливый, во всем хорош и работящ. Сильно не пьет, уважает порядки села. Но – несчастный, бывает же так! Второй раз женится, и опять не везет мастеровому с выбором. Вроде и работящая, и собой хороша – но неприветливая, неулыбчивая, то и дело лицо гримасой перекашивает – уж здорова ли головой? Вон тетка и соседи ее, из Старой гари, в один голос твердят: с детства с умом не дружила. Казалось бы, из нищеты взял, в дом хозяйкой ввел – ноги мужу должна целовать, в пояс кланяться за его доброту. А она все молчит и хмурится. Да и детей у несчастного кожевенника не было в первом браке, и теперь, пожалуй, не случится…

Сэльви отдышалась и осторожно поднялась, опираясь о скамеечку, потом о край прилавка. Постояла, стараясь не тревожить спину. Ничего. Страшные черные люди во сне до сих пор ее не поймали. И муж тем более не найдет. Вещи уже собраны, даже несколько медных монет накоплено. Да много ли ей надо? После теткиного воспитания и мужней «доброты» – любое место покажется княжеским дворцом.

Дверь отворилась, впуская посетителя. Сэльви обернулась, поправляя передник. И вцепилась в высокий прилавок так, что пальцы побелели.

Высокий человек едва протиснулся в дверь. Немолодой, рыхлый, с бледным и болезненным одутловатым лицом. Одетый довольно богато – по крайней мере, добротно. Она отметила это мельком, по выработанной за полгода торговой привычке.

Потому что одного взгляда ей хватило, чтобы теперь исправно, как муж велел, изучать только рисунок дубового пола, хоть так скрывая свой ужас.

Черные глаза незнакомца горели торжеством и шарили по комнате знакомыми темными лучами, подбираясь все ближе. Он уже нашел, но теперь желал получить удовольствие от ее страха. Он знал, что вызывает ужас, и пил его, как самое лучшее пиво. Сэльви привычно закусила губы и выпрямилась. Вот еще! Она тетке не сдалась, а некоторые рассчитывают тут захмелеть бесплатно.

– Что привело вас в лавку, добрый господин? – она чуть поклонилась и улыбнулась, радуясь тому, что голос не подвел. – Извините, я так растерялась, у нас не убрано. Я мигом.

– Ничего, – проскрипел чужак с легким сомнением. – Мне бы седло справить.

– У нас и готовые есть, – снова улыбнулась Сэльви. – Даже с серебряной отделкой, для знатного господина в самый раз. Желаете посмотреть?

– Твоя мать с юга? – задумался черный человек.

• Предыдущая
• 26/98
• Следующая