Выбери любимый жанр

Одинокий всадник - Караманулы Курмангазы - Страница 33

Предыдущая
33/33

Изменить размер шрифта:

И вот суд свершился. А в душе Киикбая не было ничего, кроме тоски. Нет, он вовсе не жалел Кулбатыра, все было сделано правильно: преступник уже давно объявлен вне закона. Но как бы ни старался, не мог отвязаться от видения окровавленной головы, она все время маячила перед глазами.

В полдень, когда солнце раскалилось так, будто собиралось сжечь все на свете, Киикбай уже с трудом вытаскивал из песка тонущие ноги, перевешивал карабин с плеча на плечо, закидывал его себе на спину, пока в конце концов не поволок его по песку за ремень.

Он падал, оскользаясь, несколько секунд лежал, переводя дыхание, потом поднимался и брел дальше. Наконец силы окончательно оставили его. Он упал под куст ивняка, встретившийся на пути, мучительно долго развязывал горловину бурдюка, потом бросил в рот несколько черемуховых ягод и опять завязал горловину: даже есть уже не хотелось.

Усталость поборола его. Он даже не заметил, как задремал, а когда пришел в себя, почувствовал такую жажду, что казалось, в жилах высохла вся кровь.

Он сел, положил бурдюк между ног и начал бить по нему прикладом винтовки. Удары были редкими и несильными — на большее сил просто не хватало. В результате получилось два-три глотка слишком густого сока, утолившего жажду. Тело было совершенно разбитым, и очень кружилась голова. Но он все-таки поднялся. Нагнулся за карабином и чуть не упал — такая слабость.

Он шел и шел, едва переставляя ноги, спотыкался и падал. Уже не стало сил выбрасывать вперед руки, чтобы опереться на них, а потому шмякался в песок прямо лицом, и лицо горело от мелких ссадин.

Он не заметил, когда потерял сознание и упал. Не помнил и того, сколько пролежал в забытьи, но, судя по уходящему на запад солнцу, довольно долго. Может быть, это случилось как раз вовремя, потому что теперь Киикбай наконец стал более или менее осознавать и себя, и все окружающее, до этого мысли путались, и он порой забывал, куда и зачем идет.

Он решил подняться на высокий ближайший бархан и оглядеться. Однако хотя в мыслях и прибавилось ясности, сил от этого больше не стало. Ноги упрямо скользили по песку, не желая подчиняться хозяину. В конце концов, изранив ладони, он на четвереньках, цепляясь за редкие попутные кусты, сумел-таки взобраться на вершину, но то, что представилось его глазам, отняло у него, казалось, последнюю надежду. Кругом, куда ни глянь, были все те же коричневатые пески с острогорбыми барханами. У подножий, а иногда и на их склонах темнели нечастые островки растений.

Киикбаю неожиданно пришло в голову, что он заблудился, что даже назад дороги не найдет. Он не знал, где остался Кулбатыр и где теперь находится сам.

Он уселся на гребне холма и некоторое время сидел, закрыв глаза. Он должен выйти из этих проклятых песков. Должен хотя бы для того, чтобы сказать людям: «Живите спокойно, враг больше не потревожит ваших очагов, и нигде не поднимется плач над безвременно ушедшим от руки злодея кормильцем!»

И опять был долгий-долгий путь. Опять Киикбай падал и поднимался, опять с трудом вытаскивал из песка ноги, пока вдруг не заметил, что под ним давным-давно твердая земля.

Наступили сумерки. Киикбай оглянулся и увидел, что барханы остались позади, что здесь, где он стоял, начинается степь.

Теперь уже нельзя было останавливаться, теперь он знал, что до жилья совсем недалеко. И все-таки, когда в сгустившихся сумерках увидел вдали огонек, не поверил в его существование. Он ошарашенно смотрел на этот огонек и с тревогой думал, что все это ему опять мерещится.

Собрав последние силы, он кинулся вперед, не разбирая дороги. В конце концов ему удалось рассмотреть, что это языки пламени, вылетающие из глиняной печки, сложенной возле юрты.

Аул, до которого Киикбай добрался прошлой ночью, он покинул, отоспавшись, только около полудня. Конь, одолженный здесь, был невысок, но ходок, и хотя Киикбай не очень спешил, к вечеру достиг южной окраины Карагандыкумов, тех самых мест, где их отряд, преследуя Кулбатыра, ночевал в первый день.

Поплутав с полчаса между барханами, Киикбай вышел к подножию холма, с которого он наблюдал, будучи в карауле, восход солнца. Теперь и дорогу к оврагу найти было совсем не трудно. На дне оврага по-прежнему говорливо журчал ручей, и парню, как и в прошлый раз, он показался маленьким чудом в песках.

Киикбай слез с коня, разминая затекшие от долгой езды ноги, подошел к берегу, густо поросшему разнотравьем, и присел на том самом месте, где ручей когда-то перегородили его товарищи, чтобы скопить воду и напоить лошадей. Даже следов этой перегородки не было видно. Ручей мчался по своему руслу, проложенному, может, сто, а может, и тысячу лет назад, не видя того, кто сейчас сидел на его берегу, не помня тех, кто уже никогда не придет сюда снова, чтобы утолить жажду.

Киикбай нагреб земли и песка и снова перегородил русло. Потом углубил образовавшийся бочажок. Со дна его поднялись вихри песчинок, недолго покружились в водоворотах и снова мирно улеглись на место. Вода стала прозрачной, и гладкая поверхность ее отразила склонившееся человеческое лицо. Киикбай едва узнал себя в этом отражении. Лицо было осунувшимся, глазницы глубоко запали. Это уже не было лицо юноши, оно принадлежало мужчине.

Смяв отражение, Киикбай пригоршней зачерпнул воды и сделал несколько жадных глотков. Вода была томительно-ледяной и сладкой. Потом он ополоснул разгоряченное лицо, отер его ладонями и блаженно откинулся на спину.

Небо распахнулось над ним во всю ширь. Он глядел в это небо усталыми глазами и видел, как медленно плывут по сини невысокие облака, окрашенные заходящим солнцем в мрачноватый, предгрозовой пурпур.

А вокруг было тихо и покойно. Лишь позвякиванье удил стоявшего неподалеку коня нарушало эту вселенскую тишину. Но парень не слышал ничего. Он смотрел на кровянистые облака, и сердце его наполнялось саднящей болью, а в глазах стояли слезы.

Он долго лежал так. Наконец поднялся, напился еще раз, попоил истомившегося коня, разгородил ручей, давая ему волю, затем прицепил к поясу саблю, кинул за спину карабин и поставил ногу в стремя.

Горизонт на западе покрылся сплошным огненно-красным заревом. Если бы даже кто-то знакомый мог видеть со стороны крепко сидящего в седле всадника, он вряд ли узнал бы в нем Киикбая, сына Койбагара, который неторопливо ехал вперед, навстречу кровавому зареву, и, перевалив пригорок, вслед за солнцем канул в неведомое.