Вскрытые вены Латинской Америки - Галеано Эдуардо - Страница 35

Если бы урожай кофе 1964 г. был продан на североамериканском рынке по ценам 1955 г., Бразилия получила бы 200 млн. долл. Понижение цен на кофе на один цент означает потерю 65 млн. долл. для всех стран-производителей. С 1964 по 1968 г. цены на кофе продолжали падать, и все больше долларов отбирали Соединенные Штаты, страна-потребитель, у Бразилии, страны-поставщика. Но кто конкретно извлекал из этого выгоду? Во всяком случае, не рядовой гражданин, пьющий кофе. В июле 1968 г. оптовая цена на бразильский кофе по сравнению с январем 1964 г. упала в США на 30%. Однако североамериканский любитель кофе стал платить за него не меньше, напротив, на 13% больше. Таким образом, посредники прикарманили в период за 1964—1968 гг. и эти 13%, и те 30%, то есть дважды получили барыш. Одновременно сумма, полученная бразильскими производителями за каждый мешок кофе, сократилась наполовину[74]. Кто же эти посредники? Шесть североамериканских фирм контролируют более одной трети кофе, экспортируемого Бразилией, и еще шесть североамериканских фирм контролируют более одной трети кофе, импортируемого Соединенными Штатами. Они-то и являются господами, контролирующими весь процесс производства и сбыта[75]. «Юнайтед фрут» (которая, пока писалась эта книга, переименована в «Юнайтед брэнде») монополизирует продажу бананов из Центральной Америки, Колумбии и Эквадора и вместе с тем обладает монополией на импорт и распространение бананов в США. Ее примеру следуют и другие североамериканские компании, контролирующие торговлю кофе, а Бразилия выступает лишь в качестве поставщика и в роли жертвы. Ведь именно бразильское государство вынуждено забивать склады излишками кофе, когда происходит его перепроизводство. /145/ Однако разве не существует Международное соглашение по кофе, призванное контролировать рыночные цены? Мировой центр информации по кофе опубликовал в Вашингтоне в 1970 г. подробный документ, имевший целью убедить законодателей Соединенных Штатов продлить в текущем сентябре срок действия дополнительного закона, относящегося к указанному соглашению. В докладе утверждается, что это соглашение приносит выгоду в первую очередь Соединенным Штатам, потребляющим более половины всего кофе, продаваемого в мире. Закупка кофейных зерен продолжает оставаться выгодным делом. Повышение цен на кофе на внутреннем североамериканском рынке (в интересах, как мы уже знаем, посредников) не имеет никакого отношения к динамике стоимости жизни и уровня реальной заработной платы, стоимость экспорта США выросла в 1960—1969 гг. на одну шестую, за тот жe период в стоимостном выражении импорт кофе сократился, вместо того чтобы увеличиться. При этом следует иметь в виду, что латиноамериканские страны оплачивают той же самой уцененной валютой, которую они выручают за кофе, вздорожавшие североамериканские товары.

Кофе приносит больше прибыли тем, кто его потребляет, чем тем, кто его производит. В СШA и в Европе кофе приносит доходы и рабочие места, приводит в движение большие капиталы; в Латинской Америке — дает нищенские заработки и усиливает экономическую диспропорцию стран, ему подчиненных. В США кофе дает работу более чем 600 тыс. людей; при этом североамериканцы, продающие латиноамериканский кофе, получают зарплату, неизмеримо более высокую, чем бразильцы, колумбийцы, гватемальцы, сальвадорцы или гаитянцы, которые сажают и снимают кофейные зерна на плантациях. Одновременно, как показывают данные ЭКЛА, кофе больше приносит доходов государственной казне европейских стран, чем странам-производителям. Действительно, «в 1960 и 1961 годах таможенные обложения, которым страны Европейского экономического сообщества подвергли латиноамериканский кофе, в целом достигли почти семисот миллионов долларов, тогда как доходы стран-поставщиков от поставок того же экспортного объема на условиях фоб составили всего шестьсот миллионов долларов»[76]. Богатые /146/ страны, настаивающие на свободе торговли, применяют самые жесткие протекционистские меры против стран бедных; они обращают все то, до чего дотрагиваются, в золото — для себя и в медяки — для всех остальных. Мировой рынок кофе копирует таким образом ту модель ярма, которое Бразилия недавно позволила на себя надеть, согласившись с высокими экспортными пошлинами для своего растворимого кофе, — копирует, чтобы охранять — протекционизм наизнанку! — интересы североамериканских фабрикантов этого же продукта. Растворимый кофе, производимый Бразилией, более дешев и лучшего качества, чем тот, что производит благоденствующая промышленность США, но, как видно, в условиях режима «свободной» конкуренции одни все же пользуются большей свободой, чем другие.

В этом царстве сознательно поддерживаемого абсурда стихийные бедствия превращаются для стран-поставщиков в благословение божье. Капризы природы поднимают цены и позволяют выбрасывать на рынок скопившиеся запасы. Жестокие холода, погубившие в 1969 г. урожай кофе в Бразилии, принесли разорение множеству производителей, прежде всего мелких, но зато резко подняли мировые цены на кофе и заметно уменьшили затоваренность в 60 млн. мешков — это стоимость двух третьих внешнего долга Бразилии, — которые государство держало на складах, чтобы не дать ценам упасть слишком низко. Долго хранящийся на складах кофе может испортиться, потерять всякую ценность, придется сжигать его. Государство в принципе в этом не заинтересовано, но так бывало не раз. В начале кризиса 1929 г., когда цены резко упали, а потребление сократилось, Бразилия сожгла 78 млн. мешков кофе: пламя пожирало плоды труда 200 тыс. человек, всего пять урожаев[77]. Как типичный для колониальной экономической системы кризис, он был привнесен извне. Резкое снижение доходов плантаторов и экспортеров кофе в тридцатые годы привело к тому, что сгорел не только кофе, сгорели и деньги. И все же обычный механизм, действующий в Латинской Америке для «обобществления потерь» в сфере экспорта, таков: то, что теряется в валюте, возмещается путем девальвации в национальных денежных знаках. /147/ Однако и взлет цен приводит не к лучшим последствиям. Бурно растет производство кофе, множатся площади, отводимые под удачливую культуру. Ажиотаж оборачивается бумерангом, поскольку изобилие продукта сбивает цены и влечет за собой катастрофу. Так случилось в 1958 г. в Колумбии, когда там собрали большой урожай кофе с кустов, посаженных с великим энтузиазмом четырьмя годами раньше; аналогичные случаи повторяются на протяжении всей истории этой страны. Колумбия зависит от кофе и от того, как он котируется на мировом рынке, до такой степени, что «в Антиокии кривая заключаемых браков живо реагирует на изменения кривой цен на кофе. Это типичное для зависимой структуры явление: даже момент, подходящий для объяснения в любви где-нибудь на холме в районе Антиокии, устанавливается на бирже Нью-Йорка»[78].

В сороковые годы видный колумбийский экономист Луис Эдуардо Нието Артета написал апологетический трактат о кофе. Мол, кофейным зернам удалось сделать то, что не смогли сделать за всю историю экономического развития страны ни ее рудники, ни табак, ни индиго, ни хина, а именно: установить в стране продуманный и прогрессивный порядок. Не случайно текстильные фабрики и другие предприятия легкой промышленности выросли в департаментах, производящих кофе: в Антиокии, Кальдасе, Валье-дель-Кауке, Кундинамарке. Демократический быт мелких сельскохозяйственных производителей сделал всех колумбийцев «людьми умеренными и трезвыми». «Самой важной предпосылкой, — говорил он, — для нормализации политической жизни Колумбии стало достижение свойственной нам экономической стабильности. Кофе ее породил, а с ней пришли покой и довольство»[79].

Но прошло немного времени, и взметнулась волна «виоленсии». Вообще-то панегирики, посвященные кофе, никогда не прерывали, словно по волшебству, долгую историю переворотов и кровавых репрессий в Колумбии. На сей же раз, в десятилетие от 1948 до 1957 г., крестьянская война охватила минифундии и латифундии, дикие земли и /148/ плантации, долины, леса и области Анд, заставляла уходить с насиженных мест целые общины, плодила отряды народных мстителей и банды разбойников, превращала всю страну в кладбище; подсчитано, что в эти годы погибло 180 тыс. человек[80]. Эта кровавая баня по времени совпадает с периодом экономической эйфории господствующего класса. Спрашивается в таком случае, можно ли принимать благоденствие одного класса за процветание всей страны?