Человек воды - Ирвинг Джон - Страница 39

• Предыдущая
• 39/93
• Следующая

Потом зазвонил телефон, и образ моего страшного отца заслонил все в моей памяти: папочка с заготовленной заранее пятиминутной речью, содержащей краткий анализ невоздержанного письма Бигги, попыхивающий своей трубкой на другом конце провода. Я верил, что в табаке моего отца заключен некий высший смысл. Время ужина в Айове, послеобеденное время для кофе в Нью-Хэмпшире, телефонный звонок — все приурочено к его расписанию, как и он сам. Но так же, как и Ральф Пакер, приглашающий себя к ужину.

— Послушай, возьми трубку, — сказала Бигги.

— Сама бери, — буркнул я. — Ты писала письмо.

— Я ни за что не притронусь к трубке, Богус, только не после того, как я назвала его долбаным хреном.

Поскольку мы сидели и смотрели на звонящий телефон, Кольм обошел кухонный стол и взобрался на стул, пытаясь дотянуться до трубки.

— Тогда я возьму, — заявил он, но мы с Бигги бросились к нему, прежде чем он успел это сделать.

— Пусть себе звонит, — сказала Бигги, которая впервые в жизни выглядела испуганной. — Почему бы не дать ему просто позвенеть, Богус?

Мы так и сделали. Мы просто ждали, когда ему надоест.

— О, ты только представь себе, как он дышит в трубку! — воскликнула Бигги.

— Готов поспорить, что он уже посинел от натуги, — усмехнулся я. — Долбаный хрен.

Но потом позже, когда Кольм свалился с кровати — и был прижат к широкой груди Бигги, чтобы избавиться от приснившегося ему кошмара, вызванного посещением зоопарка, — я сказал:

— Могу поспорить, что это был всего лишь Ральф Пакер, Биг. Мой отец не стал бы звонить нам. Он написал бы нам — целый гребаный опус.

— Нет, — возразила Бигги. — Это был твой отец. Но он нам больше никогда не позвонит.

По-моему, она была довольна.

Тогда ночью Бигги повернулась ко мне и сказала:

— Пусть звонит.

Но я тут же заснул. Мне снилось, будто команда Айовы играет где-то на чужом поле и взяла меня с собой. Они доверили мне вводить мяч в игру. Далеко, в глубине нашей зоны, я бегу по полю, чтобы чудесным образом ударить по мячу. Но пока я бежал, я был страшно избит, едва не разрублен, четвертован, ополовинен, размолот, сбит с ног, обманут и сметен напрочь; но каким-то чудом я уцелел, безжалостно искалеченный и устоявший на ногах, сумевший ворваться в девственную крайнюю зону противника.

Но потом происходит вот что: меня уносит с поля группа поддержки, они несут меня мимо возбужденных, свистящих болельщиков противника. Маленькие, вспотевшие нимфы уносят меня с поля; моя покалеченная нога и окровавленная рука касаются чьей-то прохладной розовой ноги; я почему-то ощущаю одновременно гладкость и колкость. Я поднимаю глаза на их юные, залитые слезами лица; одна из нимф касается волосами моей щеки, видимо пытаясь стереть травяное пятно с моего носа или снять с подбородка прилипший шип. Я почти невесом. Эти сильные девушки несут меня по чашеобразному тоннелю под стадионом. Их высокие голоса отдаются эхом, их пронзительные крики тревожат меня сильнее, чем собственная боль. Меня подносят к накрытому простыней столу, на котором меня распластывают и снимают мою инкрустированную броню, дивясь моим ранам и причитая над ними. Над нами глухо гудит стадион. Девушки обтирают меня губками; я дрожу; девушки накрывают меня собой, опасаясь, что я замерзну.

Мне так холодно, что мне снится другой сон: я в Нью-Хэмпшире, охочусь за утками на соляных болотах вместе с отцом. Интересно, сколько мне лет? У меня нет ружья, но когда я становлюсь на цыпочки, то достаю отцу до подбородка.

— Тихо, — говорит он. — Господь свидетель, я никогда больше не возьму тебя с собой.

«Не очень-то и хотелось», — думаю я. Должно быть, я говорю это слишком громко, потому что Бигги спрашивает:

— Чего не хотелось? — Что, Биг?

— Пусть себе звонит, — бормочет она и снова засыпает.

Но я лежу без сна, обдумывая ужасную необходимость поиска настоящей работы. Идею зарабатывания на жизнь… Сама по себе эта фраза напоминает непристойные надписи на стенах мужского туалета.

Процедура записи на прием к доктору Жану Клоду Виньерону малоприятная. Сестра, которая отвечает по телефону, не слушает, когда вы говорите ей, что вас беспокоит: она лишь хочет знать, удобно ли вам для приема такое-то время. «О нет. О, извините!» Тогда вы говорите ей, что постараетесь найти время.

Приемная доктора Виньерона очень уютная. На стене висит последняя обложка Нормана Роквелла для «Сатурдей ивнинг пост» в рамке; кроме того, комната украшена постером Боба Дилана. А еще вы можете читать «Маккаллс», «Виллидж войс», «Нью-Йорк тайме», «Ридер дайджест» или «Рампарто — но никто не читает. Все наблюдают за сестрой: ее бедро, зад и шарнирное соединение стула выдаются из алькова с пишущей машинкой в приемной. К тому же все прислушиваются, когда сестра просит описать то, что вас беспокоит. Явно установившаяся традиция.

— Зачем вы хотите видеть доктора? Неразборчивый шепот.

— Что?

Неразборчивый шепот чуть громче.

— Как давно вы мочитесь подобным образом? Каким образом? Сгорая от любопытства, посетители в приемной притворяются читающими.

Урология — настолько чудовищная, отталкивающая и изматывающая область, что я взял с собой для поддержки Тюльпен. Приемная, как обычно, представляла собой настоящую мозаику. Маленькая девочка цвета мочи сидела сжавшись рядом со своей мамашей, — похоже, она не мочилась целую неделю. Сногсшибательная красотка, вся в коже, пристроилась поодаль с «Виллидж войс» в руках. Несомненно, она была инфицирована. Какой-то старик нервно ерзал у двери, — видимо, его каналы, клапаны и краники были такими древними и испорченными, что он, вероятно, писал в пластиковый мешочек через пупок.

— Зачем вы хотите видеть доктора?

— Водяной метод перестал действовать. Любопытство в приемной возбуждается еще сильнее.

— Водяной метод?

— Перестал действовать. Совершенно.

— Понятно, мистер…

— Трампер.

— У вас возникают боли, мистер Трампер?

Я почувствовал, что мамаша с раздутой девочкой встревожилась; девица в коже крепче сжала газету.

— Иногда… — Таинственный ответ, приемная утроила внимание.

— Не могли бы вы сказать конкретно, что…

— Там все закупоривается.

— Закупоривается?

— Ну да, как будто там затычка.

— Понятно. Затычка… — Она просматривает мои записи, длинную историю о том, как у меня там все закупоривается. — Вас это и раньше беспокоило?

— В мировом масштабе. От Австрии до Айовы! Приемная поражена этим вселенским заболеванием.

— Понятно. Вы по этой причине посещали доктора Виньерона раньше?

— Да.

Неизлечим. Бедный парень.

— А что вы принимали? : — Воду.

Сестра поднимает на меня глаза; водяной метод ей явно незнаком.

— Понятно, — говорит она. — Если вы ненадолго присядете, доктор Виньерон вас скоро примет.

Пересекая приемную и подходя к Тюльпен, я замечаю, как мамаша ласково улыбается мне, девочка таращится, а сногсшибательная девица в коже скрещивает ноги, как бы говоря: «Если у тебя там закупоривается, держись от меня подальше». Только бедный старик с его неисправными каналами не реагирует ни на что, — возможно, туговат на ухо, если не глух совсем как тетерев, или, может, он писает через ухо.

— Мне кажется, — прошептала мне Тюльпен, — что с тебя достаточно.

— Достаточно чего? — спросил я слишком громко.

Мамаша напряглась. Девица хлопнула газетой, старик заерзал на стуле, хлюпая своими отвратительными внутренностями.

— Этого, — прошипела Тюльпен, ткнув кулаком вниз своего живота. — Этого, — повторила она, осторожно примеривая на себя все собрание урологических ран.

В приемных докторов чувство братства возникает крайне редко, а в приемных специалистов по интимным проблемам дело обстоит и того хуже. Существуют клубы для ветеранов, для людей с высоким IQ, для лесбиянок, бывших питомцев школы, для родивших тройню матерей, для добровольных защитников вязов, для республиканцев и неомаоистов; но это общество объединено насильно: общество людей, имеющих проблемы с мочеиспусканием. Назовем их виньеронцами! Мы могли бы встречаться раз в неделю, устраивать соревнования и выставки — нечто вроде встреч на почве урологических событий.

• Предыдущая
• 39/93
• Следующая