Облава - Хомченко Василий Фёдорович - Страница 24
- Предыдущая
- 24/37
- Следующая
– Мне всего три дня осталось ходить с печатью, – закончил свой рассказ старик. – А потом Ахрема Земцова черёд.
О положении на селе Сапежка и Иванчиков знали хорошо. В этом лесном уезде хозяевами пока что были бандиты. Уездной милиции и чоновцам не хватало сил с ними совладать, а армейские отряды своих операций здесь ещё не проводили.
Сапежка встал и нервно заметался по хате.
– Ну что тут делать? Что? – вопрошал, хлопая себя по лбу. – Как их застать? Как увидеть? – Остановился возле стола, опёрся о него локтями как раз напротив председателя. – Спрашиваю, как нам их теперь увидеть? Может, подскажешь?
Старик какое-то время смотрел на Сапежку испуганно, потом перевёл взгляд на Иванчикова, как бы обращаясь к нему за советом и подмогой.
– А что тут подсказывать? – проговорил наконец. – Те комиссары церкви осматривают. Так ступайте по сёлам, куда они ещё не заходили.
– А мы не так делаем? Вот и в твоё село пришли… – Сапежка подсел к председателю и уже спокойно стал выспрашивать приметы.
– Один длинный, второй потолще и покороче, – уставившись в потолок, вспоминал старик. – Хром на обоих да пушки по бокам.
– Какие пушки? Револьверы?
– Ну, леворверы.
– В очках кто-нибудь из них был?
– Не-а.
– А что-нибудь матросское было хоть у одного?
– Может, и было, да они же при мне штаны не снимали. В хроме были.
Старика отпустили, и тот, обрадованный, что легко отделался, пожелал всем доброго здоровьечка и поспешил выйти.
– Ну, кое-что выяснили, – сказал Сапежка. – А по правде, так ничего. Вы, гражданка, – обратился он к Катерине, – как полагаете: не похожи эти на Сорокина и Булыгу?
Катерина неопределённо пожала плечами.
– Видно, не он. – Сапежка повернулся к Иванчикову. – Вот что, я пойду в уезд. Оттуда свяжусь с губчека, пусть они предупредят другие уезды насчёт этого Сорокина. А ты двигай по сёлам с церквями. Какие тут ближайшие села?
– Ласки. Грибовцы.
– Вот и жми туда. А вдруг повезёт.
Все вышли из дому.
Дождь перестал. Прямо перед ними на западе туча разорвалась, и луч небесной синевы как бы прожёг её мерёжу. Синева эта стала расходиться от центра, и выглянуло солнце.
Учитель, 46 лет, беспартийный, советскую власть признал в 1917 г ., прежде учил в Могилевской гимназии. Женат, имеет пятерых детей.
…В эту среду меня вызвали из школы в волостной Совет. Там были председатель Хохлов, секретарь Письмён-ков и двое незнакомых мне мужчин. Хохлов сказал, что мною заинтересовались эти товарищи, они из Москвы и выполняют важное задание – конфискуют в пользу государства ценности…
Я остался с этими мужчинами. Оба они были вооружены, оба в кожаных куртках. Один из них назвался Сорокиным и сказал мне: «Вы служили в гимназии, ваша жена из купеческого сословия. Нам известно, что до революции вы жили богато». Он дал мне бумагу и приказал написать, какие в семье имеются золотые вещи и драгоценности. Я записал, что у нас с женой есть по золотому кольцу, по крестику, а у жены, кроме того, и золотые серьги. По их приказу добавил серебряный портсигар и позолоченные часы. После этого они пришли вместе со мною ко мне в дом и приказали предъявить все перечисленные вещи, что я и сделал. Они составили опись, выдали мне расписку, а все вещи изъяли… Потом приказали товарищу Хохлову взять меня под арест и держать, пока не пришлют за мною конвой. Я сидел в волостном Совете двое суток, а потом товарищ Хохлов своею властью меня освободил, ибо конвой не прибыл…
Таким же образом Шилин и Михальцевич выманили ценные вещи у бывшего чиновника Лякина и у инженера-железнодорожника Шестина, недавно переехавших из городов на жительство в местечки.
12
День был на исходе. Штаб-ротмистр Шилин и поручик Михальцевич прилегли отдохнуть на опушке леса, подложив под головы заплечные мешки. Ветерок трепал чубы деревьям, и с них стекал жёлтый и багряный лист. Лето отступало, сгорало, поджигая своим последним огнём лес и травы. С вечера и до утра плакали травы росою, мочили ноги каждому, кто шёл по ним в эту пору. И за день не поспевала трава обсохнуть.
– Лето красное висит на тонкой паутинке, – продекламировал Шилин, поймав на лету рыжий листок, опутанный паутиной. – Учил когда-то такие стихи. Это не Пушкин?
– Видимо, нет. А я не люблю осень. Смертью от неё веет, – ответил Михальцевич.
– Особенно от этой осени. Грустная она у нас, поручик. И поганая. Волки мы с тобой. Рыщем, от людей прячемся.
– Мы боремся. А в борьбе все средства хороши.
– Куда уж там… Мы, брат, с тобой не борцы. Мы – тати, шальники, ошуйники на святой Руси.
Шилин снял фуражку, швырнул наземь. Лицо у него чисто выбрито – бреется каждый день, что вызывает у Михальцевича раздражение: хочешь не хочешь, и он вынужден также ежедневно бриться. Профиль у Шилина строгий, с резко выраженными чертами, подбородок раздвоенный, с ямочкой, и торчит вперёд. Наполеоновский профиль – те же властность, жёсткость, капризность. Если б Шилин надел ещё и треуголку да ростом был поменьше – вылитый был бы император Наполеон Бонапарт.
– Злоба, ненависть нами владеют. Мораль растоптана, – продолжал Шилин. – Ну можно ли было представить лет десяток назад, что я, дворянин, офицер, стану убийцей и грабителем? Ужас!
– Мы боремся, – упрямо повторил Михальцевич. Он набрал вокруг себя сухих веточек, листьев, поджёг. Синий дымок потянулся под крону берёзы, завис в ветвях. Оторвал и кинул в костерок лоскут бересты – он скрутился, подёрнулся жирной, чёрной копотью. – Мы воюем теми же средствами, какие применила против нас эта чернь. Что они сделали с элитой русского народа, с её мозгом и сердцем? Нищими пустили по миру. Истребили. А мы что, должны были покориться? Вы стихи знаете их красного пиита: «Смиренно на Запад побрело с сумой русское столбовое дворянство». Верно, мы с сумой остались, нищими…
– Все так, поручик, так. Наша трагедия, трагедия дворянства и всех просвещённых сословий, в том, что допустили этот кровавый хаос. Надо было предвидеть его лет за сто.
– Илларион Карпович! – воскликнул Михальцевич. – Что это вы так раскисли? Что с вами? У нас же все идёт не худо. Граница близко. Документы на руках. Наскучит или припечёт пятки – смотаемся: я – на запад, вы – в свою тмутаракань.
– В тмутаракань на вечное прозябание и жизнь под страхом. О боже мой, сколько же нас уже погибло. Безымянных и забытых своим же народом. И сколько ещё погибнет…
– Илларион Карпович! – взмолился Михальцевич. – Хватит душу травить. Давайте лучше что-нибудь весёлое вспомним. – Он так же, как и Шилин, хватил фуражкой о землю, натужно улыбнулся, показав зубы с двумя золотыми коронками, уставился выпуклыми своими глазами на Шилина. – Припомнился мне случай. Просто анекдот, нарочно не придумаешь. Служил в штабе округа полковник с презабавной фамилией – Босой. Однажды прибыл он в наш полк и со станции позвонил в часть, чтоб за ним приехали. Солдат-телефонист доложил мне – дежурному: «На вокзале полковник босой сидит, просил забрать его оттуда». Я взял несколько пар сапог, еду на вокзал. Ходим, спрашиваем, где тут разутый офицер сидит… Каково? – И Михальцевич захохотал, приглашая посмеяться и Шилина.
– Не смешно, – сказал Шилин, однако улыбнулся. – Придумай что-нибудь повеселее. – Он иронически оглядел Михальцевича, задержал взгляд на его лысине. – А отчего у тебя, молодого, волосы повылезли?
– Не повылезли, а попрятались… Повеселее что-нибудь придумать? Тогда вот послушайте про мою тётку. Была она богата, жила в двухэтажном доме одна с собачкой Пупсиком. Квартирантов не держала. И вот собралась ма танте лечь в больницу и принесла нам на временное содержание Пупсика. А тот Пупсик ничего не ест, даже колбасы. Сказали об этом тётке. «Какой ещё колбасы? – возмутилась она. – Мой Пупсик ест только тушёную капусту под специальным соусом, и всё ему подавайте на мелкой тарелке с краями, выгнутыми, как лист клёна, и непременно чтобы на вас был белый передник…» – И снова захохотал.
- Предыдущая
- 24/37
- Следующая
