Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич - Страница 32

• Предыдущая
• 32/95
• Следующая

«Еще сообщаем тебе, что сестре твоей Зое, как и тебе, выпало счастье убежать от проклятого немца, и сестра тоже пошла в красные бойцы и служит в кавалерийской части по ветеринарному делу».

Даже дыхание перехватило от радости. Ух, Зойка, сбежала-таки! Молодчина же ты...

«Я тоже служу в Красной Армии,— не без гордости сообщал отец,— но по причине моей хворой ноги и ввиду возраста оставили меня в Гжатске при госпитале, в хозяйственной команде. А сегодня воскресенье, и ко мне пришла мать с твоими братьями, принесла твое долгожданное письмо, что ты жив и здоров и бьешь проклятую немчуру, и мы вместе пишем тебе ответ...»

После многочисленных поклонов от родных и знакомых, после наставлений, как уберечься от пули и простуды, как ладить с товарищами и слушаться начальство,— ясное дело, под мамину диктовку писано,— после пожеланий вернуться домой живым и невредимым шла подпись: «...твои любящие родители Алексей Иванович и Анна Тимофеевна и братья Юрий и Борис».

Я посмотрел на дату — две недели шло письмо.

А на обороте третьего листка — новые строки. Мне ли не узнать Юркиных букв — точно пошатнувшийся забор, косят слова в разные стороны:

«Дорогой брат Валя! Напиши мне, пожалуйста, когда кончится война? Я хожу в школу, учит нас Ксения Герасимовна. Мы собираем железо на танки и самолеты. Железа везде очень много. Бей сильнее фашистов. Я соскучился по тебе, и не забудь напиши, когда кончится война.

Твой младший брат Юра».

Я перечитал письмо и раз, и два.

— Что, хорошие вести, Гагарин?— полюбопытствовал водитель.

— Очень. Вот братишка интересуется, когда война кончится.

— Напиши, что скоро им, гадам, полный капут грянет. И добавь еще, что живого Гитлера в подарок привезешь.

— Оно бы и неплохо. Заместо собаки на цепь — сад сторожить.

Все это шуточки, конечно, а про себя думаю: чудак ты, Юрка. Откуда мне знать, когда она кончится, эта война? Но, по всему видать, скоро: мы гоним фрица, гоним. Так гоним, что сами отдыхать не успеваем. Вон комбат бежит к машинам, планшет колотит его по бедру. Жди команду в дорогу.

Ребята торопятся из рощи, от белоствольных берез, на ходу застегивают гимнастерки и комбинезоны, подпоясывают ремни.

Я — башенный стрелок на «тридцатьчетверке». Это грозная, могучая машина. И много боев у меня впереди, и радостью мщения фашистам горит моя душа.

— По танкам!— надрывая легкие, кричит комбат.

Больше чем на четыре года разлучила меня война с родными, с Юрой разлучила. Тому, что будет поведано в следующих двух главах, я не был свидетелем. И если я знаю что-то и хочу об этом рассказать — я знаю из услышанного от родителей: в их воспоминаниях война обычно занимала не последнее место; из писем — не всегда внятных, исчерканных строгой цензурой треугольников, полученных на фронте; из признаний самого Юрия Алексеевича знаю. Он здорово умел рассказывать — тут ему мамин талант передался, так здорово, что слушаешь — и вроде бы присутствуешь при том, о чем речь затеяна.

Тра-та-тра...

Дробью рассыпался стук по оконцу. Проснулся отец, прислушался. Снова стучат.

— Мать, слышишь, что ли? Кто бы это?

— Кому же еще быть... Они. Детей угнали — теперь за нами явились.

Тра-та-тра...

— Да вроде бы стук не нахальный.

Не запаляя каганца, прошлепал отец босыми ногами по земляному полу, взял топор из угла, тихонько приотворил дверь.

— Кто тут?

— Свои, товарищ, советские.

Отец охнул, уронил топор.

Две нечеткие фигуры проскользнули в землянку, тонкий луч фонарика шаркнул по стенам, упал на нары, кольнул в глаза Юру, и тот приподнялся на тюфяке, ничего не понимая спросонок, протер глаза.

Засветилось крошечное пламя на тряпичном фитиле, и в колеблющемся свете все увидели вдруг незнакомых людей в белых маскировочных халатах.

— Небогато живете,— басом сказал один из вошедших.— Однако гостей принимайте. Разведчики мы.

Оба откинули капюшоны — и на шапках-ушанках блеснули пятиконечные звездочки. Мама засуетилась, захлопотала.

— Ой, ребятушки, дорогие, долгожданные! Сейчас я вам картошки отварю.

— Картошка с пылу да с жару кстати будет,— одобрительно откликнулся хозяин баса: пожилой, усатый красноармеец.— Давай, мать, затапливай свою кочегарку. За столом и потолкуем.

Его спутник, молодой, невысокий и скуластый паренек, бережно положил на нары заиндевевший автомат с круглым диском, стащил с себя меховые рукавицы — на каждой, для удобства, два пальца, подморгнул Юре:

— Просыпайся, браток, окончательно, двигай ближе. Чего стесняешься? Давно не видывал таких, как мы?

— Ага,— засмущался Юра.

— Ничего, браток, скоро привыкнешь к нам. Еще надоесть успеем. Да ты не бойся, иди, иди — мы не кусаемся.

Пока закипала на печурке картошка, пока настаивался чай, заваренный душистой сухой травой, на лугу по летнему времени сорванной, отец и красноармейцы-разведчики вели за столом оживленный разговор. Неуклюже зажав в пальцах карандаш, отец вычерчивал на листке бумаги схему Клушина и ближайших к нему сел, вырисовывал какие-то кружки и квадратики.

— Тут у них танки,— приговаривал он и ставил над квадратиком печатную Т.— Тут комендатура размещается,— помечал он ненавистное ему учреждение заглавной К.— А вот здесь,— над кружочком возникла П,— здесь пушки замаскированные с длинными стволами.

— Добро.

Пожилой красноармеец свернул листок, спрятал его куда-то за пазуху. Пошутил:

— Тебе бы, хозяин, топографом к нам определиться. Складно ситуацию на бумаге изображаешь...

Мама принесла чугунок с дымящейся картошкой.

— Только уж извините, ребята, соли нет у нас. Год без соли сидим.

— Э, съедим за милую душу. Не великий пирог дорог, а прием душевный.

Отец уважительно, с одобрением смотрел на пожилого бойца, проникаясь к нему все большей симпатией: видать, потерла жизнь человека, а душу сохранила.

Юра наконец-то решился сойти с тюфяка, приблизиться к пожилому красноармейцу.

— Дяденька,— сказал он, — а я вас знаю.

Пожилой не удивился.

— Может, и знаешь. Только думается мне, приятель, что мы с тобой раньше не встречались.

— А вот и встречались. Вы у нас на ферме свинью закололи. И звездочку мне на память подарили.

Разведчик задумался надолго, глубокие складки прорезали лоб.

— Это когда же подарил?

— А когда через наше село от немцев бежали.

— В сорок первом, значит... Свинью, говоришь, заколол? Звездочку подарил тебе? Н-да... Нет, не припомню что-то.

— Вы тот самый,— настаивал Юра.— Я хорошо помню. У вас еще медаль была.

— Медалей, малыш, у меня много. И орденок есть. Только не при мне они сейчас.

— Потому как разведка — дело серьезное и секретное: ордена и документы оставляем в части,— знающе пояснил молодой разведчик и тут же покраснел под пристальным взглядом пожилого.

— Да ты не огорчайся, хлопчик. Как зовут тебя? Юра? Иди ко мне, Юра, ближе иди.

Юрка залез на колени к разведчику, потерся щекой о его щеку. Растроганный боец достал из кармана кисет, свернул козью ножку, протянул кисет отцу:

— Закуривай, хозяин. Наш горлодер, моршанский. А что, Юра, не запомнил я нашу встречу — так это не беда. Отступали мы тогда, горе души жгло, в глаза людям не смотрели. Вот и вышла неувязка. Зато теперь славно встретились.

— Я тоже вроде бы вас припоминаю,— сказала мама.

Почти до рассвета просидели в землянке разведчики. И чай в зеленом чайнике заваривали не единожды пахучей травой, и о положении на фронтах переговорили, и союзников, которые не спешили открывать второй фронт, побранили, и всплакнуть успела мама, пожаловаться, что ее старших — сына и дочку — угнали в неволю фашисты. А потом Юра разохотился — принялся рассказывать, какие танки в селе, тяжелые и легкие, что за значки на них нарисованы, под крышами каких изб стоят немецкие пулеметы.

• Предыдущая
• 32/95
• Следующая